Глава 2

– Путь через мытарства  труден и опасен, – сказал Ангел Хранитель, – ты должна полностью довериться нам, чтобы не попасть в беду.
Я охотно это обещала. Дед с Ангелом подхватили меня под руки, и мы начали стремительно подниматься. За несколько мгновений промелькнули палаты больницы, которые мы пролетели насквозь; никто из больных нас не заметил. Мы прошли сквозь крышу больницы и взмыли над ней, поднялись над зеленым больничным парком, потом я увидела Мюнхен с высоты полета птичьего, а после – самолетного, а затем мы вошли в облака, потому что день был пасмурный.
Мы долго в молчании летели сквозь сияющую облачную пустоту. Когда я захотела о чем то спросить Деда, он остановил меня:
– Тихо! Здесь кругом бесы, это их стихия.
Мытарств не миновать, но не стоит привлекать бесовское внимание прежде времени.
Я замолчала.
Туман впереди вдруг сгустился и потемнел. Я подумала, что мы летим на грозовое облако, и почему то вспомнила, как опасна встреча с грозой для самолетов. Хранитель сжал мне руку и через мою голову сказал Деду:
– Это они! Готовься!
Темное облако стремительно надвигалось, и вскоре нас окутал тяжелый и смрадный смог. В этой полутьме роились мерзкие полупрозрачные существа, состоявшие как бы из плотной вонючей слизи; одни из них были похожи на давешних «инопланетян», другие на гигантских летучих мышеи, и вся эта нечисть крутилась вертелась вокруг нас, взлетая и стремительно ныряя вниз, угрожающе рыча и визжа; этот хаотичный полет сопровождался грохотом не то грома, не то каких то барабанов. Шум стоял несусветный, похлеще, чем на дискотеке, и сквозь этот грохот можно было расслышать: «Наша! Эта душа наша! Давайте ее сюда!»
– Придется остановиться, – сказал Хранитель. – Говори с ними ты, святой! А ты, Анна, внимательно слушай, но в разговор не вступай.
Мы остановились в воздухе. Хранитель накрыл меня своим крылом, стало не так страшно.
– Что предъявляете вы этой душе, слуги дьявола? – спросил Дед.
Из роя бесов выдвинулся один, чем то отдаленно напоминающий номенклатурного чиновника: в руках бес держал раскрытую папку и перебирал в ней какие то бумаги.
– Вот тут все зафиксировано: празднословие, брань, грязные слова, богохульство и прочие словесные грехи, – проскрипев это, он захлопнул папку и потряс ею над уродли вой башкой.
– Не все сразу, – остановил его Дед. – Если ты явился обвинять, то предъявляй обвинения по одному.
– Нет, сразу! Все сразу! – закричали кругом бесы. – Чего тут тратить время, и так все ясно! Некогда нам, пачками отправляем в ад этих болтунов, хватать не успеваем – стаями летят. Отдавайте ее нам, и дело с концом!
– Обвинения – по одному! – упрямо по требовал Дед.
– Ладно! Ей же хуже!
Бес чиновник снова раскрыл свою папку и начал бубнить все глупости, ругательства, неприличные анекдоты, какие я произносила в своей жизни, причем начал с детской брани типа «дурак», «зараза», дразнилок вроде «Колька дурак курит табак» и подобной чепухи. Я догадалась, что у них тут всякое лыко в строку.
Вдруг из толпы бесов выдвинулся еще один, голый, но в пионерском галстуке, и запищал:
– Пионеры – юные безбожники!
«Летчик по небу летал, нигде Бога не видал!» Она богохульствовала с детства – подавайте ее сюда!
Я, конечно, была в пионерах, как и все наше поколение, но слов этих никогда не произносила. Я дернула Деда за руку, и он понял, в чем дело.
– Подожди ка, когда она это говорила?
Бес чиновник засуетился, завозился в бумагах:
– Сейчас, сейчас… У меня все записано, минуточку… Не это… Не то…Ну, ладно, сама она, предположим, этих слов не произносила, но слушала их на пионерских собраниях и не возражала. Возражала или нет? То то.
Преступление через соучастие, как говорит ся в их уголовном кодексе.
– Оставим человеческие законы, мы не на Земле. Ты лучше скажи, бес, разве вы уже не предъявляли эти обвинения тем, кто со вращал атеистическим мракобесием невин ные детские души? Уверен, что за этот вздор уже ответили ее несчастные воспитатели.
– Допустим. Но мы не станем мелочиться, у нас найдутся и другие материалы на ту же тему. Не надо лукавить: ведь это не мы, а вы считаете богохульство тягчайшим грехом, мы только следуем традициям мытарств. Самим то нам, конечно, только приятно слышать эту милую детскую непосредственность.
Устами младенцев, как говорится, гм…
– А я доподлинно знаю, что никаких осо бенных духовных грехов за ней нет. Все, в чем вы ее обвиняете, – это плохое воспитание, а не испорченность души, многое она болтала несознательно – просто болтала.
Зато мне известно, как и вам, что за правди вое и честное слово она, став взрослой, заплатила своей свободой, – и вот это уже было абсолютно сознательно!
– Знаю, знаю, слыхали мы про это их ина комыслие, болтовня одна! Да, вот, кстати, о болтовне. Виновна в празднословии, суесло вии и пустословии. В одних только телефон ных пустых разговорах с подружками прове дено четыре года, одиннадцать месяцев, пять дней, шесть часов и тридцать шесть минут. У нас счет точный, как в банке!
– И не стыдно? – вмешался мой Ангел. –
Сами же вы, будучи лишены возможности получать энергию от Бога, подключаетесь нахально к телефонным проводам и сосете по ним энергию из болтунов!
Но бесы, похоже, его не слушали. На нас обрушился новый поток брани, сальных анекдотов, жаргонных словечек из интеллигентского обихода. Дед не успевал и слова вставить. Вдруг листы с обвинениями вылетели из бесовской папки и устремились ко мне, будто карты, пущенные фокусником из колоды. Я закрыла лицо руками, но Дед поднял свой крест и крикнул:
– Крестом Спасителя да испепелятся все ее словесные грехи!
В воздухе запахло горелой бумагой и шерстью, листки с обвинениями рассыпались пеплом, а бес с визгом отбросил от себя горящую папку и начал дуть на обожженные лапы.
– Прочь! – грозно произнес
Ангел, и вся бесовская свора шарахнулась в разные стороны, освобождая нам дорогу. Мы вылетели из вонючего облака и понеслись сквозь редеющий туман в чистое небо.
– Мы, кажется, прорвались? – спросила я.
– Сквозь это мытарство – да. Но впереди достаточно других, – сказал Дед. – Поэтому будь осторожна и помни: НЕ БОЯТЬСЯ, НЕ ВСТУПАТЬ В СПОРЫ И МОЛИТЬСЯ!
И вновь продолжался полет в тишине, полной тревоги. Я не знаю, на какой мы были высоте, но мимо нас не пролетали птицы, я не видела и не слышала ни одного самолета.
Мне пришло на ум, что пересекаемое нами пространство находится не в атмосфере или стратосфере, а в каком то другом измерении.
Иногда мне казалось, что мы висим в синеве неподвижно, я не чувствовала сопротивления воздуха, и только редкие клочья неприятного тумана проносились мимо нас, да шумели чуть слышно огненные крылья, струясь за плечами Ангела.
И тогда становилось ясно, что мы летим с немыслимой скоростью.
Вскоре снова показались бесы, но в этот раз они вели себя не так нагло и шумно.
Опять один из них оказался перед нами и начал предъявлять мне обвинения во лжи:
– Она лгала по ничтожным поводам, но зато постоянно! Лгала матери, что у нее все в порядке, когда та беспокоилась о ней, а сама ждала ареста… Ее и судили «за клеветнические измышления»! Впрочем, это мы пропустим… Она лгала подругам, что счастлива с мужем и он ей верен.
Подобных обвинений у него было множество, но он перечислял их скороговоркой, не требуя ответа и опасливо косясь на крест в руках Деда. Мы ему не отвечали и продолжали движение, а он летел сбоку, суетился и выкрикивал что то уж вовсе несуразное:
– Она стишки писала, а мысль изречен ная есть ложь! И вообще – всяк человек ложь есть!
Почти совсем отстав, он выкрикнул:
– Она не любила лгать из гордости! Вот поглядим, как она за гордыню свою ответит!
Потом, когда этот бес отстал окончательно, появился другой, совсем ничтожненький на вид и вовсе даже не страшный, и заверещал поганым голоском:
– Сплетница, сплетница! Все женщины сплетницы! Сколько раз при ней перемыва лись косточки ее подруг? Пусть ответит!
Ангел, не прерывая полета, бросил через огненное плечо:
– Отстань, адская козявка! Ты сам зна ешь, сколько раз по ее слову прекращались сплетни, и как часто она говорила о людях только хорошее, если при ней их осуждали.
Ты хочешь, чтобы мы сочлись?
– Нет, нет! Скатертью небеса, убирай тесь и уносите ее прочь! Только учтите, что она это делала не по вашему ханжескому учению, а по своей гордыне.
И мы отправились дальше.
Через некоторое время Хранитель предупредил:
– Впереди мытарство чревоугодия.
– Вот уж в чем не грешна!

Хранитель заглянул под крыло, и я умолкла, встретив его серьезный предостерегающий взгляд.
Нас воющей толпой окружили бесы, похожие на раскормленных свиноматок, но среди них попадались и тощие экземпляры: худобой они напоминали дворовых кошек эпохи ранней перестройки, но зато у некоторых на тощих шеях были повязаны крахмальные белые салфетки, а в лапах они держали ножи и вилки. Почти все они, и тощие и толстые, непрерывно что то жевали, пуская слюни и роняя из пасти куски пищи.
– Стоп, приехали! – объявил важный толстый бес и раскинул лапы, загораживая дорогу. – Эта душа не обжиралась и не гур– манствовала. По глупости и по бедности, надо полагать. Но она и не постилась ни одного дня в своей жизни!
Вот это да! Христианские посты… А ведь крыть и в самом деле нечем.
Но проблема разрешилась самым неожиданным образом.
– Не постилась, говоришь? А кто проси дел три года на тюремной и лагерной балан де? Кто отдавал свою пайку голодным сока– мерницам на этапе? А выйдя на свободу пос ле лагеря, не она ли держала голодовки про теста в защиту других узников совести?
Сколько христианских постов уложится в это стояние за правду? Ну ка?
Ух ты! Молодец мой Дед, мне бы все это и в голову не пришло.
– Не считается, не считается! – разочарованно загнусили бесы, но Дед крестом размел их толпу, как ледокол разламывает и разгоняет слабый лед. Мы двинулись дальше.
Три лагерных года выручили меня и на следующем мытарстве лени. Как тут все неожиданно оборачивается: я то считала, что лень вперед меня родилась. Каким бы любимым или важным делом я ни занималась, я всегда была готова оставить его при первой возможности и улечься на диване с очередной книжкой. Но все это было погребено под горой цемента, которую я перебросала в лагере совковой лопатой (это фасон лопаты, а вовсе не принадлежность ее к советскому строю). Вот уж не ожидала!..
Однако лагерь здорово подвел меня на следующем мытарстве воровства. Бесы буквально закидали меня морковкой, картошкой и луком: это были краденые овощи, которые я выменивала на махорку у наших зэчек, работавших в овощехранилище. Скупка краденого! От этого отбились, напомнив про голод и авитаминоз, последствия которых давали себя знать и через годы.
Подвел меня и самиздат. Бесы засыпали меня чистой писчей бумагой, листами копирки, лентами для пишущей машинки.
– Вот! Все это было ею похищено на ра боте. У родного государства крала, воровка, хапуга, а ведь правозащитницей звалась!
Мне стало стыдно – кража есть кража…
Но я же не виновата, что в магазинах с распространением самиздата копирку вообще перестали продавать, а продавцов канцелярских товаров КГБ уполномочил следить, кто часто покупал пачки бумаги для пишущих машинок. И следили некоторые, и доносили, и сколько народу на этом попалось! Но Дед с Ангелом не дали мне ни слова сказать в свою защиту. Из кармана рясы Дед вытащил тонкую рукопись и показал ее бесам:
– Вот это было напечатано на украденной бумаге и под украденную копирку. Хотите поближе познакомиться с этим текстом? – и он двинулся к ним с рукописью в руке. Тонкие сероватые листы вдруг засветились голубым пламенем, и бесы бросились врассыпную:
– Не надо! Не надо! Мы вас не задерживаем, убирайтесь!
Ах, я вспомнила этот текст! Это были письма заключенного епископа из Соловков к его духовным детям. Сколько возни тогда было с выверкой библейских цитат, с написанием слов незнакомого церковного лексикона! Я допечатала текст и с облегчением отдала его верующим в их подпольный журнал «Наша община», даже экземпляра себе не оставила, хотя обычно брала себе последнюю копию. И вот надо же, именно эти странички мне помогли теперь. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Мы благополучно оторвались от разочарованной черной стаи, потом, почти не задерживаясь, пролетели подряд несколько мытарств, на которых мелкие бесы выкрикивали что то о зависти, скупости, лихоимстве и о каком то вовсе мне неизвестном мшелоимстве. Все это были не мои любимые грехи, как сказал Дед.
Когда я почти успокоилась этими удачами, впереди показалось уже не темное облако, а плотная черная стена с красными сполохами, как будто на нас надвигалась осенняя ночь с грозой. Стало холодно и жутко.
– Что это там впереди? – спросила я в страхе.
– Мытарство гордости. Вот тут нам при дется трудно, – озабочено сказал Хранитель.

Далась им эта гордость, подумалось мне.
Но туча шла и шла на нас и становилась все черней. Уже стали различимы злобные хари бесов, все ближе сверкали их волчьи глаза, а грохот стоял такой, будто камни сыпались с высоты на железную крышу.
Мы оказались в плотном коридоре, слепленном из сине черных слизистых тел, и тут нам навстречу вышел сам Сатана. Он снова был красив и наряден, но теперь красота его носила, так сказать, демонический характер, и выражение лица не предвещало ничего хорошего, оно стало надменным и зловещим.
– Ну, вот мы и встретились, как я тебе обещал, Анна. Жалкое поповское отродье, не тебе ли я, презрев твое низкое происхождение, протянул руку помощи? Не тебя ли позвал любовно, как потерявшегося ребенка, обещая тебе свое высокое покровительство? Но ты отвергла меня, Князя Земли и воздушной стихии! Теперь я забираю тебя уже не как дочь, а как жалкую рабыню, как приговоренную арестантку, и твой лагерь покажется тебе раем по сравнению с тем, что ожидает тебя в моем ГУЛАГе!
– За что ты собираешься судить ее? – спросил Дед.
– Будто ты не знаешь, святоша! За гордыню, конечно.
– То есть за то самое, за что сам был низвержен с небес?
– Я чту и люблю гордость, но только свою.
Гордость людишек, этой мыслящей земной плесени, мне отвратительна не меньше, чем твоему Хозяину, и я доволен, что могу их за это судить и осуждать.
– Если будет суд, то понадобятся свиде тели, – сказал Дед.
– Пустые формальности! Но я, чтобы до садить тебе, распятое ничтожество, предъявлю вам такого свидетеля, какого вы не ожидаете. На моем суде свидетельствовать против Анны будет… сама Анна!
Все таки любил Сатана театральные эффекты. Он взмахнул рукой в красной перчатке: из мрака вышли бесы, неся на головах что то вроде щита, а на щите этом, подбоченившись, стояла пигалица в юбчонке короче некуда, голенастая и патлатая. Я даже не сразу узнала себя, ведь прошло столько лет! И это смешное создание произносит вдруг моим голосом:
– Я не понимаю, как можно вообще при слушиваться к мнению родителей! Мне уже двенадцать лет, и я сама способна разобраться в том, что хорошо и что плохо. А они – отсталое поколение, мещане и конформисты. У них на уме только работа, семья, бытовые потребности, – о чем с ними вообще можно разговаривать?
Я не удержалась и прыснула от смеха.
– Видишь, Сатана, сегодня она сама смеется над собой тогдашней, – сказал Дед. – Не велик же у тебя запас обвинений, если ты мелочишься и собираешь детские грешки.
– Тогда она смеяться над собой, слава мне, еще не умела, – пробормотал несколько обескураженный моим смехом Сатана. – Однако продолжим. Напоминаю уважаемому защитнику, что по правилам учреждения, которое он здесь представляет, дети ответственны за свои грехи с семи лет.  Но поправку я принимаю и перехожу к более поздним временам.
Он вновь взмахнул рукой, и я на возвышении превратилась во взрослую девушку, красивую и одетую не без вкуса. Задумчиво глядя вдаль, она многозначительно и серьезно рассуждала о том, что верит в неограниченность человеческого разума, в правоту самооценки, и что нравственным законом для человека должна быть только его личная совесть, а первейшей его потребностью – самоуважение и самовыражение. Еще один взмах руки, – и девица превратилась в зрелую женщину, а речь стала еще убежденней: я доверяю только своим принципам… главное – не утратить чувство собственного достоинства… да, я горжусь принадлежностью к диссидентам, поскольку считаю их совестью России…
Анна на возвышении взрослела, не переставая говорить, а поскольку ее речи были мне хорошо знакомы, – я и сейчас готова была подписаться почти под каждым ее словом, – я больше смотрела на нее, чем слушала: все таки занятно увидеть себя вырастающей из девочки в зрелую женщину за несколько минут.
Наконец Анна на помосте замолчала и застыла, будто кукла, у которой кончился завод.
– У тебя есть что ответить на все это? – тихо спросил меня Ангел Хранитель.
– А надо отвечать? Он ведь не предъявил пока никаких обвинений в гордыне, как обещал.
– Ты что, ничего не понимаешь?
Все эти твои рассуждения, – он кивнул в сторону за стывшей на помосте фигуры, – это и есть доказательства твоей гордыни.
Я взглянула на Хранителя, но его лицо было печальным и на меня он не смотрел.
Зато Сатана ликовал. Странное дело, неужели они все трое усматривают гордыню в этих взглядах вполне обычного современного интеллигента? Да что такого особенного они услышали?
А пока я недоумевала, темный коридор по обе стороны от нас начал сужаться, и я ощутила, как от этих стен, грубо слепленных из бесовских туловищ, на меня веет лютым холодом. Я начала цепенеть, мои руки, которыми я держалась за Ангела и Деда, от холода сами собой разжались. Потом чья то грубая лапа вцепилась сзади в мой затылок, и меня поволокло прочь от Хранителя и Деда.
Я пыталась позвать их на помощь, но и голос мне не повиновался, и я не смогла издать ни звука.
Как только безжалостная сила оторвала меня от моих защитников, меня тут же со всех сторон облепили темные упругие тела.
Они окутали мою голову будто мокрым ватным одеялом, и я уже ничего не могла ни видеть, ни слышать, ни сказать. С ужасом чувствовала я, как холод проникает в мое сознание, замораживает его, и оно меркнет по мере того, как облепившая меня пульсирующая масса становится все плотнее и плотнее.
И тут я вспомнила слова Деда: «Не бойся! Молись!» Я попыталась молиться, но не могла вспомнить, как и кому надо молиться.
Тогда я изо всех сил напрягла угасающее сознание и попыталась представить себе Казанскую икону Божией Матери, висевшую у нас в московской квартире. Когда то мой муж купил ее по случаю на киносъемках где то в провинции и повесил просто так, для интерьера: никто у нас перед этой иконой не молился. Я постаралась вызвать в памяти лик Богоматери и мысленно завопила к ней: «Помоги мне, пожалуйста, Божия Матерь!»
В ту же секунду моя голова освободилась, хотя тело оставалось по прежнему облепленным бесами. Теперь я смогла повторить свою молитву вслух, сначала сдавленным шепотом, преодолевая страшное напряжение в области горла, языка и губ, а потом громче, выдавливая по слогам: «По мо ги…»
Омерзительные холодные твари разжали кольцо своих тел и сползли с меня. Я продолжала твердить свою молитву не переставая. Они отодвинулись, но не удалились, а выжидательно шевелились совсем рядом со мной. Теперь я висела в центре живого цилиндра, слепленного их телами, и его стены готовы были в любое мгновение сжаться и поглотить меня окончательно.

И тогда я решила сделать то, чего не делала ни разу в своей жизни – перекреститься. Сложив пальцы правой руки горсточкой, я хотела поднести их ко лбу, но рука мне не повиновалась. Тогда я поддержала левой рукой правую под локоть и усилиями обеих рук кое как донесла пальцы до середины лба, а потом опустила их на середину живота. Поднять правую руку к правому плечу было еще тяжело, но перенести ее к левому стало уже не так трудно, – и я это сделала! Мне удалось перекреститься!
Стены цилиндра полыхнули темно красным и раздвинулись, над моей головой появился серый круг неба. Я задрала голову и, продолжая безостановочно креститься, вопила без передышки: «Божия Матерь, спаси меня, спаси, спаси!..»
Не знаю, сколько я так кричала, боясь умолкнуть хотя бы на миг. Вдруг страшное кольцо начало вращаться вокруг меня, издавая жуткий вой, нарастающий по мере ускорения. Эти звуки не только заглушали мой голос, они проникали в меня и причиняли сильнейшую боль. И все равно я продолжала кричать, совсем не слыша себя, и креститься от страха уже обеими руками. Мне казалось, что прошли часы с тех пор, как я начала кричать свою молитву…
И вдруг откуда то очень издалека до меня донесся один долгий и чистый звук, всего одна нота, пропетая чьим то неведомым прекрасным голосом.
Тотчас бесовский вой умолк, а вращающийся цилиндр их тел остановился и начал таять, рассыпаясь на отдельных тварей. Через мгновение чудный голос зазвучал снова, и я с облегчением увидела, что бесы начали удаляться и поодиночке таять в тумане. Затем голос умолк вдали.
Я не успела оглянуться, как рядом со мной оказались Дед и Хранитель.
– Умница моя! – воскликнул Дед, прижимая меня к груди. Его лицо было залито слезами.
– Ты молился за меня, Дед? – спросила я.
– Как мало за кого приходилось молиться. Ты поняла, что твоя гордыня чуть не погубила тебя?
– Не надо ее сейчас мучить, – сказал Хранитель, – спаслась, и ладно.
– Не спаслась, а спасена Божьей Матерью, – поправил Дед.
– Велика Ее милость к бедным людям! – воскликнул Ангел и перекрестился. Я внимательно смотрела, как это правильно делается: а вдруг еще пригодится?
– Больше нам не грозят нападения бесов? – с надеждой спросила я. – Есть еще мытарства впереди?
– Достаточно. И ни одна душа их не ми нует, пока не пройдет все от первого до последнего, – если по пути не будет низринута в ад. Только святые пролетают их насквозь. А мы прошли лишь половину, – сказал Дед. – Нам еще предстоит сражаться с бесами.
Он оказался прав. Не успела я отойти от пережитого ужаса, как на нас снова накинулись бесы, обвиняя меня в грехах гнева, ярости, злопамятства. Но тут они недобрали на меня криминала, поскольку при жизни я была особа в высшей степени легкомысленная, легко прощала обиды и скоро их забывала, а чувство юмора помогало мне во всех ссорах видеть прежде всего свою собственную вину.
Очень помог мне при этом Ангел Хранитель: он предъявил им целый ворох какихто чепуховых «добрых дел», вроде получки, отданной семье скончавшегося сослуживца, или последнего рубля, который я сунула какому то нищему. Как ни странно, такие мелочи здесь котировались. Помогло мне даже прощение грехов моего благоверного, – не разводиться же мне было! – Ангел назвал это чуть ли не смирением.
Потом мне приказали вспомнить имена людей, обидевших меня, но я думала думала, а потом махнула рукой – не помню, да и все, и делайте со мной что хотите! Тут то нас и пропустили.
А вот о том, что ожидало меня на следующем мытарстве, мне страшно вспомнить и по сей день.
– Впереди мытарство убийства, – объявил Ангел.
– Проскочим, – уверила я его, окрылен ная минувшими успехами. – Ей ей, никого в жизни не убивала, не считая мух и кома ров.
– Могут и мух занести на твой счет, не шути с этим: случалось и такое, – нахмурил ся Дед. – За ней и вправду ничего нет? – спро сил он Ангела.
– Есть! – коротко ответил Хранитель.
Дед укоризненно взглянул на меня и взялся правой рукой за свой крест.
Навстречу нам уже выплывало очередное смрадное облако. Мрачно ухмыляющиеся бесы были обряжены в карикатурные врачебные халаты и окровавленные клеенчатые передники.
– Обвиняется в убийстве сына Александра и двух дочерей, Татьяны и Анастасии! – торжественно произнес главный бес и поднял вверх окровавленные лапы.
– Что за чушь! – завопила я. – У меня никогда не было детей!
Я не стала им объяснять, что в восемнадцать лет я сделала аборт от такого же сопливого любовника и с тех пор больше не могла иметь детей.
– Александра мы тебе сейчас представим, а Татьяна с Анастасией должны были появиться по замыслу твоего Хозяина, но ты распорядилась по своему.
Бесы в окровавленных халатах вырвали меня из рук Ангела и Деда и поволокли кудато по туманным коридорам, глумливо приговаривая: «Сейчас сыночка увидишь, любящая мамочка! То то обрадуешься!».
Мы оказались в большом зале с кафельными стенами и круглым бетонным бассейном посередине. Из него поднимался пар и струился сладковатый тошнотворный запах.
Я не могу и не стану описывать того ужаса, что открылся моим глазам, когда бесы подтащили меня к краю бассейна и заставили туда заглянуть.
Когда я очнулась, я увидела над собой лицо Деда. Хранитель молча стоял рядом.
– Придется еще потерпеть, Аннушка, – шепнул Дед.
Да, это было еще не все.
– Позвольте пригласить вас, мадам, на просмотр вашей несостоявшейся жизни! – глумливо произнес бес и взмахнул окровав ленной лапой.
Перед нами возник белый экран, а на нем – красивый старинный дом на Измайловском проспекте в Питере. Когда то это был Кадетский корпус, в котором учился Лермонтов, а при советском режиме в нем открыли родильный дом с абортарием. Изображение приблизилось, и я увидела молоденькую испуганную женщину, почти девочку, жавшуюся к женщине постарше. Да, помнится, мама провожала меня на аборт. Тогда я взяла себя в руки, решительно поднялась по ступеням и вошла в широко распахнутые двери.
Но в этом фильме все было совсем не так.
«Я не стану убивать своего ребенка!» – крикнула девушка, которая была я, и бросилась прочь от страшного особняка. Мама, причитая и плача, бежала за мной: «Ты загубишь свою жизнь! Опомнись, доченька! Чуть чуть потерпеть – и ты свободна…» – но я упрямо шла прочь.
И вот на экране потекла совсем другая моя жизнь. У меня родился мальчик. Я назвала его Александром. Мой безответственный любовник вдруг обрадовался ему и взялся за ум. Мы поженились, закончили оба педагогический институт и поехали по распределению преподавать в провинциальной школеинтернате. В каком то тихом городке на берегу большой реки у нас был уютный дом с садом и огородом, с котом и собакой. Мы жили спокойно и счастливо, у нас родились еще две девочки погодки, Танечка и Настенька. Сын Саша вырос, уверовал в Бога и стал священником, отцом Александром. В этой другой жизни мама жила с нами и нянчила вначале моих детей, а потом и внуков: Саша женился на милой спокойной девушке, у них появилось четверо детей, два мальчика и две девочки. Постепенно мы все, включая маму, стали верующими под влиянием Сашеньки.
Мама была здорова.
Фильм остановился на кадре, где вся семья пьет вечерний чай за большим круглым столом, а за нами на стене висит отрывной календарь и на нем дата: 21 июля 1990 года – день моей смерти в реальной жизни.
– Продолжение не следует! – издевательски объявил бес. Если бы в моей полу прозрачной груди билось живое сердце, оно бы разорвалось от отчаяния и безнадежных сожалений о загубленной жизни, вернее – многих жизней. О Господи, и это у нас называлось «немножко потерпеть и освободить ся»!
– Она достаточно наказана, – сказал Хранитель. – Ты видишь ее слезы.
– Ад слезам не верит! – захохотал бес. – Да и плачет она о себе, сама себя жалеет, бедненькую…
– Неправда, – вступился и Дед, – она всю жизнь раскаивалась в содеянном.
– Она – каялась?! Это когда же и в какой церкви?
– Каялась, – подтвердил Ангел. – Смотри, бес! – Хранитель взмахнул рукой, и снова перед нами появился экран. Я узнала детскии садик неподалеку от дома, где мы жили с Георгием. На площадке перед ним резвились ребятишки, а за оградой, в тени кустов, стояла я, украдкой наблюдая за ними и тихо плача безнадежными слезами.
Сцена сменилась. Я стояла перед мужем и гневно упрекала его в очередной измене.
«Она мне сказала, что ждет от меня ребенка», – сказал Георгий, пряча глаза. Я сникла и опустилась на диван. Помолчав, я сказала ему: «Иди и будь счастлив. Ребенок – это важнее всего»… Экран погас.
Все так и было, Георгий побегал побегал и прибежал назад. О предполагавшемся ребенке в тот раз мы больше не заговаривали.
Я даже не знала, чем у него там кончилось, родился этот ребенок или нет: Георгий категорически отказывался разговаривать со мной на эту тему. Но, напуганная однажды, я потом с ужасом отпускала его в киноэкспедиции: каждый снятый им фильм, – а он работал оператором, – для меня был трагедией: а вдруг он опять заведет роман, и в самом деле родится малыш, – разве я вправе лишать его этого счастья? Ведь для себя я твердо решила: будет ребенок – отпущу.
Немного легче мне стало в эмиграции: в русскоязычной глуши с романами не развернешься, если намерен их скрывать. Но вот стали пускать эмигрантов на родину, и Георгий зачастил в Москву, будто бы восстанавливая и налаживая заново связи в российском кино. Связи то они связи, да только вот киношные ли…
– Он был осторожен, ее муж! Хотя бывали у него и промашки, – усмехнулся бес. – Ладно! Забирайте вашу недотепу и проваливайте. За этот грех она наказана. Но впереди ее еще кое что ожидает, – уж там не вывернется!
Мы двинулись дальше. Я продолжала сокрушаться о своей несостоявшейся прекрасной жизни, в которой не было ни лагеря, ни эмиграции, ни моей правозащитной деятельности, но было нечто гораздо более важное и нужное: дети и Церковь. Ни Дед, ни Ангел меня не утешали. Да и чем тут утешишь…
Впереди сгустился туман, а в нем проступила высокая арка, как мне показалось издали, из розового камня, украшенная скульптурами. Над аркой сверкала разноцветньми огнями надпись «Добро пожаловать!», а из глубины доносилась какая то пакостная музычка.
Мы приблизились к арке, и я смутилась: она была составлена из живых мужских и женских тел, занимающихся сексом. Но лица любовников были искажены страданием и болью, рты разевались в беззвучном крике, глаза были выпучены от нестерпимой муки.
По стенам арки стекали потоки слез.
– Мытарство блуда, – объявил Дед.
– Вот уж чем не грешна, так не грешна! – попыталась я его успокоить. – У меня, конечно, были близкие отношения с мужчинами, но это всегда было искреннее и чистое чувство.
Дед почему то не обрадовался.
– Вот что, – сказал он, снимая с груди свой крест, – я, пожалуй, останусь по эту сторону ворот и буду молиться о твоем избавлении. Свой крест я буду держать в руке, а ты возьмись за конец цепи и постарайся не вы пустить ее из рук: я попробую тебя оттуда вытянуть, если Хранитель не сможет тебя отбить у бесов.
– Но цепочка то короткая! – усомнилась я.
– Будем надеяться, что ты слишком дале ко в своей «чистой любви» не заходила, иначе она действительно может оказаться короткой.
Из под арки вывалилась, приплясывая, компания совершенно голых бесов и бесовок, – до этого мытарства мне еще не приходилось видеть нечисть женского пола. Пожалуй, самки были еще гаже самцов.
– Милости просим, дорогуша, в наше теп ленькое местечко! Заходи, не стесняйся!
Здесь тебе скучно не станет и мало не пока жется!
Мы с Хранителем вошли под арку. Что тут творилось! Грубо размалеванные балаганы, дикая музыка, полыхающие огни вывесок с похабными надписями. Шумная толпа мужчин и женщин вперемежку с бесами танцевала, пила, что то жрала, беспрерывно орала и занималась на виду у всех самым разнузданным сексом. Гнусные пары и группы в свальном грехе вызывали тошноту, но мерзее всего выглядели те, кто занимался любовью с бесами и бесовками.
Ко мне подкатилась жирная бесиха, похожая на жабу с акульей пастью, голая и в сапогах на чудовищной платформе. Она с ходу шлепнула меня по заду перепончатой лапой и радостно завопила:
– Ага, к нам новенькая! Хорошенькая… Ну что, остаешься с нами добровольно или как?
– Или как!
– Что вы имеете к ней? – спросил Жабу мой Дед.
– Я то? Да ровным счетом ничего! Пле вать мне на нее, обслужу и до свидания. Она идет как блудница, а у меня специализация – лесбиянки. Но этих крошечек сегодня что– то мало подвалило, а с рядовыми блудницами у нас напряженка, кадров не хватает. Вот меня и бросили на прорыв. Так, мы сейчас скоренько подсчитаем ее мужей, сложим ее с ними и отправим куда следует.
– Нечего тут считать и складывать, – ска зала я, осмелев от сходства бесовки с лагерными лесбиянками коблами, которых я на дух не переносила, но бояться никогда не боялась. – Один у меня был муж!
– Ха! Видали мы таких фальшивок одно разовых! Настоящие то одномужки мимо нас метеорами пролетают. Сейчас мы твоих мужей подсчитаем, подсчитаем и сложим…
Она веером раскрыла пачку порнографических открыток, на которых была изображена я со своими возлюбленными. Мне захотелось сквозь небо провалиться. Ангел Хранитель мой стоял отвернувшись.
– Вот мой муж! – ткнула я в фотографию, на которой я была снята с Георгием.
– А остальные не твои, что ли?
– Это были романы, увлечения.
– Ага, ты, значит, так это называешь. Но дела это не меняет! Да будет тебе известно, что всякое плотское соединение мужчины и женщины уже есть брак , то есть слияние плоти и души воедино. И притом – навечно.
Смотри!
Жаба сунула мне под нос зеленую ладонь, и я увидела на ней маленькую бело розовую обнаженную фигурку.
– Узнаешь?
Я пригляделась – фигурка изображала меня в юные годы.
– А теперь взгляни сюда! – На другой ладони Жабы стояла фигурка моего первого возлюбленного. – Теперь вы надумали со вокупиться – гопля! – она свела ладони, и фигурки соединились в акте любви. Это было даже красиво, мы были молоды и полны нежности.
– Теперь, когда они объелись друг дру гом, они думают, что могут разбежаться и снова стать каждый сам по себе. А не тут то было! – она развела ладони, но на каждой осталась стоять сросшаяся двойная фигурка.
Я ахнула.
– Красавчика мы пока уберем с глаз долой, пусть до поры погуляет! – она брезгли во стряхнула с одной ладони двойную фигурку. – А теперь второй акт!
На опустевшей ладони появилась фигурка моего второго мужчины, известного тогда молодого поэта. Это была недолгая романтическая связь, он даже посвятил мне несколько стихотворений, которые вошли во все его сборники. Но то, что теперь творилось на бесовской лапе, было противно до невозможности: мое тело, сросшееся с первым мужчиной, занималось любовью со вторым.
Потом бесиха снова хлопнула ладонями, и я оказалась сросшейся уже с двумя мужчинами.
– И так каждый раз: сходитесь вы на время, а душой, хотите вы того или нет, страстаетесь навсегда. Эх, раз, еще раз! Еще много много раз! Ну, вот и до муженька твоего добрались…
Маленькое многоголовое, многорукое и многоногое чудовище с общим туловом ползало по ее ладони, головы что то вопили одна другой, руки терзали чужие тела, пытаясь оторвать от своего.
– Но… это ведь фигурально, это симво лически, да? – пролепетала я в ужасе.
– Никакой символики – у нас все без обмана! Но прежде чем ты получишь тот облик, который нагуляла, тебе предстоит аудиенция у нашего Князя. Милости просим, ваше темное высочество, она готова к употреблению!

Жаба раскорячилась в низком поклоне перед подплывшим к нам багровым облаком, окруженным зловеще сверкающими молниями. Облако распахнулось, и оттуда появился улыбающийся Сатана. Он был обнажен, и его темно серое тело являло картину самой безобразной похоти.
– Ну, иди ко мне, моя маленькая упрямица! Давай сольемся в экстазе и утрем нос обоим твоим святошам.
– Хранитель! – завопила я в ужасе.
– Не трудись, он тебя уже не слышит. Их чистота изволили смыться отсюда, их ангельский носик не выдержал здешнего пряного аромата. Ну, иди к своему любящему папочке!
Я отшатнулась от его протянутых лап и почувствовала, как натянулась в моей руке цепочка дедова креста.
– Отпусти свою цацку! – зарычал Сатана и шагнул ко мне. Не промедлив ни секунды, я перехватила цепочку левой рукой подальше петли, за которую держалась, и ударила Сатану свободным концом цепи. Вокруг меня взревел целый хор дьявольских голосов, но одновременно цепочку рвануло так, что меня вмиг вытянуло из облака, затянуло под арку и вышвырнуло наружу. Вновь появившийся Хранитель стремительно вылетел за мной, прикрывая меня пылающими крылами от возможных преследователей.
Дед стоял напротив арки, упираясь ногами в пустоту, и тянул из всех сил цепь, сжимая двумя руками сверкающий крест. Как только я оказалась рядом с ним, спасительная цепь превратилась в обыкновенную золоченую цепочку, и Дед тотчас надел ее.
Подхватив меня с двух сторон, Дед с Хранителем повлекли меня прочь от поганых ворот.
Когда я более менее пришла в себя, они предупредили меня, что впереди осталось последнее мытарство – мытарство немилосердия. Я решила про себя, что мы его проскочим, но вслух ничего не сказала. И правильно сделала.
Никогда я не прошла мимо нищего, не подав ему хотя бы монетки, друзьям всегда была готова помочь в беде, любую вещь легко отдавала, если в ней кто то нуждался. Занималась и прямыми делами милосердия: помощью семьям политзаключенных во времена политического террора, помогала чернобыльским беженцам и жертвам армянских землетрясений, а в годы перестройки занималась гуманитарной помощью пенсионерам в России. Каково же было мое изумление, когда на этом мытарстве в меня полетели обвинения в «немилосердии, доходящем до людоедства».
Технизированная нечисть снова предъявляла мне сцены из своих фискальных фильмов. Вот я спорю с отцом о политике, бью его цитатами из классиков марксизма ленинизма, которых он, бедняга, знал хуже меня, читаю ему Декларацию прав человека, и объясняю, что это подписанный СССР международный документ, а вовсе не антисоветский самиздат, как он думал. Пока мы с ним спорим, позади нас появляются две тени – его и моя. И моя зловещая тень, ощерив длинные острые зубы, вгрызается в печень отца! Я ведь и вправду умела достать его до печенок.
Почти такие же сцены повторялись с моим мужем. Однажды он лежал в ванне, простуженный, больной и несчастный, а я, пользуясь его беспомощностью, стояла в дверях и грызла, грызла, грызла его, перечисляя все его реальные и предполагаемые измены. «Уйди, уйди, уйди Бога ради!» – кричал мой несчастный муж, но я не унималась.
На экране вода в ванне от моих слов зарозовела, потом покраснела и в конце концов хлынула через край кровяным потоком.
И подобных эпизодов моей жизни хватило на добрый десяток кровавых короткометражек. Я стояла и не знала, что можно на все это возразить. Оставалось только надеяться на Хранителя с Дедом.
И они меня выручили. Были представлены бесам и посылки из Германии в Россию, и эта самая гуманитарная помощь, – хотя бесы справедливо заметили, что половину ее растащили ворюги новых времен. Спасло меня драповое пальто моей тетки пенсионерки, коммунистки с сорокалетним стажем.
Это была забавная история. Моя партийная тетушка уже много лет не приходила к нам в гости, чтобы не встречаться с семейным уродом и недобитой антисоветчицей, то есть со мной. Мама, конечно, ходила к ней и помогала чем могла. И вот я собралась эмигрировать. Тетка узнала об этом и заявилась в Пулковский аэропорт, чтобы публично проклясть меня последним партийным и семейным проклятием. Она встала в позу перед толпой провожающих меня друзей и начала громогласно от меня отрекаться и требовать, чтобы моя мама сделала то же самое – сейчас и немедленно! Позорище было несусветное, я не знала куда деваться, а провожающие гэбэшнички повылезли из своих углов и стояли вокруг, одобрительно ухмыляясь. Тетка дооралась до сердечного приступа. Пришлось нам с Георгием и мамой тащить ее в медпункт. Тетку раздели, измерили давление, сделали укол. Закаленная партийка скоренько пришла в себя и поднялась, чтобы непримиримо удалиться. Я взяла с кушетки ее пальто, хотела помочь ей одеться, и ощутила непомерную тяжесть ватина и драпа. А на мне была новенькая норковая шубка, недавно присланная подругой из Нью Йорка. Как сделать, чтобы тетка взяла ее взамен своего дремучего драпа? Времени оставалось в обрез, пришлось идти напропалую:
– Тетя, милая, прости меня! Я все поняла, я останусь и исправлюсь! Мы с Жорой пошли сдавать билет, а вы с мамой отправляйтесь домой. Надень мою шубку, чтобы не тащить на плечах эту тяжесть, а то свалишься по дороге. Потом я приеду к тебе, и мы снова поменяемся.
Совершенно обалдевшая тетка дала одеть себя в норковое манто, мама увезла ее на такси, а мы с Георгием помчались на таможенный досмотр. Но надо представить себе лица моих друзей и разных там корреспондентов, когда я появилась в венском аэропорту в теткином драповом пальто с полысевшим кроличьим воротником! Сейчас моя тетя ходит на свои коммунистические митинги в норковом манто и не мерзнет.
Хранитель вдруг откуда то извлек это ужасное теткино пальто, накрыл им меня с головой и таким образом вывел с этого последнего мытарства! Потом пальто, естественно, исчезло.
– Неужели это все? Дед, миленький! Ангел мой! Скажите мне, все уже кончилось? – спросила я, когда мы отдалились от последних бесов. Они успокоили меня, но в разговор со мной вступать не захотели.
За время нашего странствия по мытарствам Дед постарел и выглядел теперь лет на пятьдесят с хвостиком. Даже прекрасное лицо Ангела имело усталый вид. Мне следовало бы подумать, осмыслить пережитое, постараться что то понять, но на это не было сил. Страх ушел, но осталась огромная пустота, ни о чем не хотелось ни говорить, ни думать, ни спрашивать.

Глава 4

В мою дверь постучали, и вошел Алеша.
– Ты отдохнула, сестренка?
– О, да! Скажи, а что тут со временем? Какой сегодня день и который час?
– Видишь ли, Аннушка, времени тут уже нет, ты вошла в вечность. Но по традиции в Долине Учеников продолжается счет на часы и сутки по земному времени: так привычнее для тех, кто пришел в вечность недавно. Мы считаем, что сейчас шесть часов утра, скоро начнется литургия. А почему ты спросила о времени?
– Ну как же, Алеша, ведь мне было сказа но, что у меня всего шесть дней. Вот я и хочу знать, сколько времени у меня еще осталось, чтобы побыть с вами. Ты можешь мне дать какие нибудь часы?
– Какие угодно. Наверно, тебе понравятся вот эти. – Раздалось негромкое сипение, а потом зазвучала негромкая старинная музыка. Куранты. Я оглянулась и увидела у стены высокие напольные часы с резной башенкой и пожелтевшим от древности круглым циферблатом с римскими цифрами. Он был расписан золотыми розами. Фигурные стрелки стояли вертикально.
Куранты доиграли изящную мелодию, и часы мелодично прозвенели шесть раз.
– Красота! Как же я не заметила их раньше?
– А раньше их и не было, я их только что вспомнил. Эти часы стояли в детской библиотеке, куда мы с тобой ходили брать книги. Помнишь, на улице Герцена?
– Помню. Там еще были потолки, поделенные на квадраты темными дубовыми бал ками, и в каждом квадрате был нарисован сюжет из детской сказки. А эти часы стояли в маленьком зале, где нам устраивали встречи с детскими писателями. Но как они попа ли сюда?
– Из моей памяти. Я подумал, что тебе будет приятно узнавать время именно по этим часам. Они будут показывать время и одновременно напоминать тебе о том, что времени, в сущности, нет, что наше детство не исчезло, что мы властны над своим про шлым.
– Теперь понимаю, откуда в доме столько прекрасных старинных вещей!
– Ты правильно угадала: мы окружаем себя вещами, которые были милы нам в той жизни. Необходимости в них никакой нет, но они приятны сердцу.
– Но вы же не транспортируете их с Зем ли ракетами?
– Конечно, нет. Достаточно одного воспоминания. Если хочешь, попробуй сама.
– Что для этого нужно сделать?
– Вспомни какую нибудь нужную тебе вещь, представь ее себе во всех подробностях и сосредоточься на желании увидеть ее перед собой.
Я поверила, что у меня это может получиться. Закрыла глаза, сосредоточилась и почти сразу же почувствовала в руках теплую тяжесть старого дерева: в моих руках была Казанская икона Божией Матери из бывшей нашей московской квартиры! Я не удержалась и поцеловала край иконы, но тут же испуганно взглянула на Алешу – а можно ли?
– Умница. А теперь повтори за мной: «Пресвятая Богородица, спаси нас!»
– Пресвятая Богородица, спаси нас…
И как же хорошо мне стало после этих слов!
Алеша взял из моих рук икону и повесил ее в углу моей комнаты, как раз напротив окон.
– А теперь – умываться!
– Подожди, я сочиню себе еще что нибудь! – Мне очень хотелось заслужить еще одну похвалу Алеши, и я вспомнила статуэтку Фатимской Богоматери, которую видела у немецкой соседки, фрау Вагнер. Но сколько я ни морщила лоб, то закрывая плотно глаза, то их тараща изо всех сил, у меня ни чего не получилось.
– Ты чего там кряхтишь? – спросил Алеша. Пришлось открыть ему свой замысел.
– Ты говоришь, фигурка была из пластмассы? В таком случае, зря стараешься, ничего у тебя не выйдет: ничто искусственное не может существовать в Раю, здесь нет никакой синтетики. Идем, я отведу тебя к моему любимому водопаду, чтобы ты могла умыться.
Он взял меня за руку и потянул из комнаты. Уходя, я быстренько представила себе венское кресло качалку, первую вещь, купленную мной в эмиграции. Уже в дверях я успела, оглянувшись, увидеть, как оно послушно покачивается у окна. Даже полосатая подушка, на которой любил восседать Арбуз, лежала на сиденье. Надо будет спросить, нельзя ли сочинить сюда и самого Арбуза?
Мы вышли в сад и пошли по аллее между высоких лип. По дороге я расставила везде, где только можно, бронзовые фигуры зверей – павлинов с зелеными от патины хвостами, оленей, а в кустах разместила пантер и тигров.

– Ребенок ты, Анька! – сказал Алеша. – Зачем тебе бронзовые тигры, когда можно позвать настоящих?
Он свистнул, и я с визгом прижалась к нему: из кустов на дорожку одним прыжком вымахнул здоровенный тигр и бросился к нам. Меня он настороженно обошел, а брату ткнулся в колени огромной башкой и замурлыкал басом, требуя ласки. Алеша почесал его за ухом и шлепком отправил обратно в кусты. Вот это Рай!
Через сад мы вышли к горной речушке, берущей начало от падающего с невысокой скалы водопада. Вода падала не сплошной стеной, а множеством отдельных струй. Рядом была площадка, а от нее под воду шла широкая ступень; я шагнула на нее и оказалась под сильным прохладным душем. Освежившись, я постояла на прогретой солнцем площадке, чтобы обсохнуть. Тут встал вопрос об одежде: я ведь так и ходила в больничной простыне, завязанной узлом под мышкой.
– Алеша, нельзя ли мне как то принарядиться?
– Пожалуйста, нет ничего проще! – Алеша сосредоточенно оглядел мою фигуру.
Я громко расхохоталась, увидев вокруг своих ног необъятной ширины бирюзовую шелковую юбку и обнаружив позади шлейф на добрых три метра. Грудь и талию стягивал синий бархатный корсаж: хорошо, что мне не надо было дышать, а то бы я задохнулась от его тесноты. Голове тоже было както некомфортно. Ощупав ее, я обнаружила, что этот озорник взбил мои волосы в какойто волосяной свадебный торт, а сверху водрузил увесистую корону.
– Сними с меня это безобразие сейчас же!
– Не сниму, тебе очень к лицу наряд принцессы!
– Ах так!
В ту же секунду Алеша стоял закованный с ног до головы в серебряные латы.
– Бу бу би! – раздалось из под опущенного забрала.
– Ладно! Убери все это и помоги мне одеться в соответствии с вашей модой.
Тут же на мне оказалась легкая туника до колен, перехваченная золотой цепью, на ногах – сандалии из ремешков, в руках небольшая арфа килограммов на пять.
– Последний писк моды для небожителей! – объявил братец.
– Алешка, кончай придуриваться!
– В таком случае одевайся сама, – не маленькая!
Я чуть призадумалась и сочинила себе простое длинное серое платье с широкими рукавами и пояском из голубой ленты. Такую же ленту вплела себе в отросшие до пояса волосы. Обуваться я не стала – зачем?
– Теперь хватит шуток, – сказал Алеша. – Надо спешить, литургия вот вот начнется.
Если снаружи Дедова церковь была самым красивым строением в Долине, то внутри она просто поражала красотой и благолепием. Фрески напоминали о Дионисии, а иконы – об Андрее Рублеве и Феофане Греке, за любой из них на коленях приползли бы из Русского музея.
Алтарь отличался от земных православных алтарей прежде всего тем, что не был отгорожен от молящихся стеной и находился на открытом возвышении. За престолом был широкий открытый проем в изогнутой стене, а сквозь него был видна Голгофа с Крестом.
Против всех физических законов вершина горы оказалась такой близкой, что я сразу же отошла к боковым столбам и укрылась за одним из них, спасаясь от ее слепящего блеска.
Алеша ушел в алтарь помогать Деду, а ко мне подошли обе мои молодые бабушки, Катя и Нина. В руках у них было по пучку свеч, от которых сладко пахло воском и медом. Они дали мне по свечке, велев поставить их перед иконами за моих живых и мертвых, и отошли. Пока я раздумывала, как это сделать, обе свечи в моих руках растаяли и пролились на пол. Я незаметно вытерла руки о подол платья и осталась стоять на месте.
Клироса в церкви не было, и когда началась служба, запели все разом – женщины слева и мужчины справа. Пели они очень красиво, иногда я даже разбирала и понимала отдельные слова. Только слова, не смысл, конечно.
Но когда Алеша вышел вперед и, встав вполоборота, чтобы видеть и прихожан, и Голгофу одновременно, начал громко просить Господа о милости ко всем живым на Земле, на Небе и в преисподней, я всем существом к этой молитве присоединилась. Во мне что то как будто прорвалось внутри, из глаз градом потекли слезы. Я плакала о себе, о маме, даже о моем несчастном Георгии – каково то ему, дураку, без меня?
Еще я плакала обо всех людях, которые, как и я совсем недавно, знать не знают о том, что их ожидает после смерти, и не пытаются, бедные, хоть что нибудь разузнать о предстоящих посмертных приключениях.
Потом случилось нечто совсем неожиданное. Алеша вышел вперед и трижды громко произнес:
– Оглашенные, изыдите! Оглашенные, изыдите! Оглашенные изыдите!
В ту же секунду меня каким то вихрем вынесло из церкви. И это вовсе не иносказание: меня охватил сильный упругий ветер, которому невозможно было противиться, на глазах у всех развернул лицом к дверям и выбросил из храма. Я оказалась стоящей снаружи, на ступеньках – одна.
Много лет назад та самая бабушка соседка, которая окрестила нас с Алешей, называла нас «оглашенными», когда мы, расшалившись, поднимали шум на всю нашу коммунальную квартиру. Мне в голову не приходило, что есть какая то прямая связь народного выражения с церковной лексикой.
В пустой дом идти мне совсем не хотелось, и я побрела на берег озера. Я уселась на траве под склоненной к воде большой золотой ивой и просидела этакой Аленушкой, пока колокольный звон не возвестил об окончании церковной службы. Тогда я поднялась и пошла навстречу выходящим из церкви.
После службы все пошли на общую трапезу, устроенную на поляне под самым большим деревом в саду. Вокруг гигантской секвойи были расставлены столы с хлебом, вином и фруктами. Я ела и пила со всеми. Потом Дед и Алеша повели учеников к учебным павильонам, а мне велели оставаться возле дома и ждать Хранителя.
Как я обрадовалась, заметив вдруг среди стаи птиц в вышине одну, которая снижалась и становилась все крупней, пока не превратилась в моего дорогого, моего собственного Ангела! Я бросилась к нему, а он подхватил меня на руки, как ребенка.
– Наконец то! Я уже заждалась!
– Неужели ты здесь скучала?
– Ну что ты!
– А почему плакала?
Пришлось рассказать про «оглашенных».
Хранитель сразу посерьезнел.
– Оглашенные – это те, о ком объявлено, оглашено в церкви, что они готовятся к крещению. К ним же, в наказание, относят тех, кто не ходит в церковь и не причащается.
– Значит, таким образом мне было дано понять, что я – отверженная?
– Не совсем так, ведь тебя допустили к первой части службы.
– А еще и свечи в руках растаяли!..
– Что там у тебя со свечами случилось?
Я рассказала.
– В этом вовсе нет ничего таинственно го. Катя и Нина уже забыли, откуда берутся эти свечи, а может быть, хотели поделиться с тобой своими молитвенными трудами. Видишь ли, свечи у нас появляются сами собой во время молитвы как ее материальные символы. Ты не намелила своих подношений Богу, а дареное не дарят. Чем ты еще сегодня занималась?
Я поведала ему о радостях этого утра, а Хранитель рассказал мне о школе моего Деда. Я узнала, что в Долине, расположенной в самой близкой к Земле области Рая, находится подготовительная школа для душ, еще не готовых к существованию в более высоких сферах Царствия Небесного. Они проводят здесь время, необходимое для духовного роста, для дозревания, так сказать, а потом начинают свое восхождение в следующие по рангу обители. Меня это удивило:
– Получается, что моему Деду, хоть он и святой, недоступны высшие райские обители? Несправедливо!
– Ну что ты, совсем наоборот! У твоего Деда особое служение, порученное ему не посредственно от Бога именно как святому и священнослужителю. Это очень высокая честь. И поверь, его даже у самого Божиего Престола принимают с великим почетом.
Поскольку меня в райские студенты не пригласили, Хранитель предложил мне прогулку.
– Хочешь, мы полетим с тобой рядом?
Я вспомнила свое парение под потолком больницы, но тогда я была подобна воздушному шарику; когда же мы покидали Землю, это произошло так ошеломляюще быстро, что я не успела испугаться, а полет между мытарствами воспринимался больше как встречное движение пространства. Сейчас я поплотнела, мое тело стало материальным, хотя как то по иному, чем при жизни. Ноги мои не оставляли следов при хождении по песку садовых дорожек, но трава под ними пригибалась к земле, это я заметила.
– Смогу ли я теперь взлететь?
– А ты попробуй!
Я разбежалась и подпрыгнула, на мгновение зависла в воздухе, но тут же тяжело опустилась на землю.
– Придется тебя поучить!
Ангел подхватил меня на руки и взлетел.
Сначала я замерла, увидев под ногами верхушки деревьев. Рядом проплыла, покачиваясь, колокольня с крестом, – от него пахнуло жаром, и наконец, вся Долина оказалась под нами.
Хранитель, держа меня на одной руке и обнимая другой, помчался к скалистой стене на краю Долины. Стремительно подлетев к белым меловым скалам, он взмыл вверх, и мы оказались на высоком, поросшем альпийским лугом плато. Отсюда Долина с озером, рекой и городком казалась очаровательной детской игрушкой. Под нами проплывало облачко, и тень его бежала внизу по зеленому долу.
И тут Ангел мой сделал то, что когда то делал отец, уча нас с Алешей плаванию: он поднял меня двумя руками над головой и бросил со скалы. Я взвизгнула, раскинула руки и… полетела.
– Лечу! Лечу! Смотри, Хранитель, посмотри, как я лечу! – Ангел уже плыл в воздухе рядом и улыбался. Полет был упоителен.
Я летала стоя, сидя, летала на спине, кувыркалась в воздухе. Ангел меня инструктировал, веселясь, кажется, не меньше моего. Я очень скоро научилась различать и ловить восходящие воздушные потоки и парить на них. Я с восторгом промчалась сквозь одинокое облачко и вылетела из него вся мокрая, но тут же обсохла на ветру.
Летать пониже оказалось значительно труднее: надо было остерегаться врезаться в дерево или удариться о землю, но вскоре я освоила и эти премудрости. Какой ас во мне погиб, когда я слетела со своего мюнхенского балкона!
А больше всего мне понравилось играть над озером, где любопытные рыбы так и выпрыгивали из воды, интересуясь, что это за редкая птица к ним наведалась? Было очень здорово набрать скорость, со всего разлета нырнуть в воду и тут же вынырнуть и взмыть в воздух.
Налетавшись вволю в Долине, я попросила Ангела слетать со мной куда нибудь за ее пределы. Он согласился, но взял с меня слово, что без него или кого то из близких я покидать Долину не стану:
– Еще заблудишься или залетишь куда не следует. Ну, куда твои глаза глядят?
Я показала на снежные вершины. Мы выбрали самую высокую из них и полетели к ней, держась за руки. Вблизи она была похожа на громадный сверкающий снежный сугроб. Мы ее облетели кругом, выбрали ровную площадку на самом верху и опустились на нее.
Снег лежал под ногами чистый и совсем не слежавшийся, как это бывает летом на ледниках в земных горах. Я ступала босыми ногами, проваливаясь по щиколотку, но не чувствовала холода – снег был не прохладней свежей простыни. Ангел предложил попробовать его на вкус: «Многим ученикам нравится!» Я слепила снежок и надкусила его, и он показался мне вкусным, как ванильное мороженое с лимонным соком.
– Выходит, сказки церковных старушек про то, как небожители сидят в Раю на обла ках и уплетают мороженое, имеют под собой реальное основание?
– А как же! Если бы ты сейчас вернулась на Землю и рассказала обо всем увиденном, разве это не было бы похоже на сказку?
– Скорее уж на притчу… Ой! Ну, Ангел, погоди!
Мой Ангел… – Нет, это все таки именно мой и ничей другой Ангел, – он скатал снежок и запустил им в меня! Я не осталась в долгу и в свою очередь начала бомбардировать его снежками, и у меня это получалось куда лучше – ему явно не хватало агрессивности, чтобы победить в снежной схватке.
Но когда я оттеснила его градом снежков к самому краю площадки, он вдруг взмахнул крыльями и поднял ими такой снежный вихрь, что я уже не могла подойти к нему ближе. Взметенный им снег сверкал на солнце, и мне казалось, что весь мир вокруг нас искрится и смеется.
Когда мы вернулись с этой прогулки, дома уже начали беспокоиться обо мне. День подходил к концу, и вся семья собралась в гостиной у камина, где горел небольшой огонь. Мы провели чудный тихий вечер, предаваясь воспоминаниям. Много неизвестного поведали мне о прошлом нашей семьи Дед и обе бабушки, и очень они сожалели о том, что я не могу посетить дальние обители и познакомиться со всеми моими предками. О моем отце никто ничего не знал.
Услышав, как над нашими головами в моей комнате часы пробили двенадцать раз, я простилась со всеми и поднялась к себе.
Встав перед Казанской иконой Божией Матери, я проговорила: «Пресвятая Богородица, спаси нас. И спокойной Тебе ночи!» Так закончился мой первый день в Долине.

Глава б

Шел шестой день моего пребывания в Долине. Время моих райских каникул подходило к концу, оставался один единственный последний денек. С утра у меня было тревожно на душе. Алеша отменил свои занятия, чтобы провести этот день со мной.
– Чем вы собираетесь заниматься? – спросил Дед.
– Просто погуляем, я думаю, – ответил Алеша.
– Мне передали, что Аннушку хочет ви деть Ольга. Аня, хочешь познакомиться с первой христианкой в нашем роду? Это твоя прапрапра очень много раз прабабушка, она живет неподалеку.
– Она старая?
– Здесь нет старых. Ей тридцать три года, как и всем.
– Я хотела спросить, давно ли она здесь живет?
– Больше двух тысяч лет.
– А мне говорили, что со временем души уходят в такие глубины Божиего Царства, о которых я даже слышать недостойна.
– Она осталась здесь, на краю Рая, и на это есть особая причина. Возможно, она тебе об этом расскажет. Я подозреваю, что за этим она и зовет тебя к себе. Летите, милые!

И мы полетели с визитом к моей не знаюсколько раз пра бабушке. По дороге Алеша сказал, что место, где она живет, называется Хрустальной долиной. Чтобы попасть в нее, надо было пролететь над хребтом с вечными снегами и пересечь несколько долин.
Когда мы стали снижаться над Хрустальной долиной, я ахнула от изумления. Вся долина сверкала и искрилась на солнце, и этот блеск был бы нестерпим, если бы не смягчался мельчайшей водяной пылью, растворенной в прохладном воздухе. В этом перламутровом тумане дно долины сверху не просматривалось, были лишь видны многочисленные водопады и водопадики, некоторые не крупнее нитки хрустальных бус, они падали с зеленых многоступенчатых утесов, поросших кустами и папоротниками, и разбегались понизу бесчисленными ручьями и ручейками.
Мы опустились на берег горного потока, бегущего посреди долины, и я увидела, что вся она от горных склонов и до водных заводей переполнена цветами. Но какими цветами! Ни на Земле, ни в Раю я не встречала ничего подобного. Если бы эти цветы не росли из земли, я бы подумала, что они сделаны из хрусталя – они были прозрачными!
Я бросилась к ближайшему кусту больших колокольчиков и опустилась перед ним на колени. Я их благоговейно разглядывала, лаская их кончиками пальцев. Их нежные колокольцы были как бы тронуты тончайшей радужной кистью по краям и прожилочкам; сквозь стенки колокольчиков были видны серебристые тычинки и даже мои пальцы, трогавшие цветы.
Другое чудо было уже не для глаза, а для уха – колокольчики эти нежно звенели при малейшем дуновении ветерка. Приглядевшись, я поняла природу этого звона: шарики тычинок висели на тоненьких нитях и, вздрагивая, тычинки ударялись о стенки цветка изнутри, издавая едва слышный звон.
– Аннушка, нас ждут! – Алеша тронул меня за плечо. Я с трудом оторвалась от со зерцания хрустального дива, поднялась с колен и оглянулась.
Неподалеку от берега стоял небольшой бревенчатый дом, почти хижина, под толстой и лохматой камышовой крышей, нахлобученной почти по самые окошки, на гребне крыши длинной куртинкой росли ирисы, прозрачные, с дымчатым лиловым оттенком, простенький дом был как бы увенчан аметистовой короной.
На пороге хижины стояла белокурая красавица в белом платье, отделанном широкой каймой голубых и сиреневых тонов, с тонким серебряным обручем на распущенных волосах. Я догадалась, что это и есть Ольга.
– Так значит, ты – мой самый последний потомок с Земли? Спасибо, Алеша, что исполнил мою просьбу и привел ее. Проходите в дом!

В хижине была всего одна комната. Один ее угол занимал грубо сложенный очаг из дикого камня, в другом стоял деревянный ткацкий станок, с виду очень древний, на нем была натянута пестрая ткань. Перед двумя маленькими окошками размещался большой дубовый стол, а возле него, с одной и с другой стороны, две широкие лавки. Еще одна такая же лавка под стеной напротив была покрыта домотканым покрывалом, и на ней лежали тяжелые старинные книги и стояли глиняные и медные сосуды, а по стене над лавкой была протянута веревка с пучками сухих трав.
Ольга поставила на стол кувшин молока и кружки, на круглую резную доску выложила нарезанный толстыми ломтями хлеб, от которого шел аппетитный теплый запах, поставила плошку с кусками медовых сотов.
– Угощайтесь, милые гости, дорогие правнуки!
Алеша прочитал молитву и благословил трапезу. Мы молча пили молоко и ели хлеб с медом, поглядывая на Ольгу, а она задумчиво разглядывала нас, сидя напротив со сложенными на коленях руками.
– Спаси Господи, прабушка! – порайски поблагодарил ее Алеша, когда мы наелись.
Мне понравилось, что вместо того, чтобы повторять, как вороненок: «Пра… пра… пра…», – он и «прабабушку» сократил до «прабушки».

После трапезы Ольга показывала нам свою долину и рассказывала о хрустальных цветах, которые сама сочиняла и выращивала:
– Расти они могут только при изобилии влаги в воздухе, под прямыми солнечными лучами они сразу же вянут и засыхают. Правда, они, и высохнув, не теряют красоты и про зрачности, но становятся очень хрупкими; иногда их берут у меня для украшения церквей к праздникам. А в основном это цветы для украшения водопадов и горных потоков.
У самой воды стояла каменная скамья, поросшая мхом и лишайником. Прабушка пригласила нас присесть:
– Я хочу поведать Анне свою историю.
Да и ты, Алеша, послушай, я и тебе никогда ее не рассказывала.
Родилась я и выросла на балтийском берегу за много лет до того, как в далекой Иудее родился наш Спаситель. Моим мужем стал знаменитый воин варяг, ходивший на добычу по многим водам. Сейчас мы его славный промысел назовем попросту морским разбоем, а в те времена о его подвигах слагали саги.
Погиб он рано, но пал не в морском сражении, а от руки подосланного завистником соседом подлого убийцы. У нас уже был маленький сын, но он не мог удержать меня: я поцеловала ребенка, передала его матери и бросилась с высокой скалы в море, всего на несколько часов отстав от любимого мужа на пути в загробный мир.
Я слушала свою прародительницу очень недоверчиво: неужели в Раю находят приют безумцы и сохраняют тут свое безумие? Ну ладно, о варяжских наших корнях спорить не приходится, светлые волосы и голубые глаза, доминирующие у нас в роду, даже подтверждают варяжскую теорию в отдельно взятой семье. Но в общем получалась явная несуразица. Как ни мало я была образована в христианстве, но одно мне было ясно: Ольга, а точнее, Хельга, была язычницей, родилась до Христа да еще покончила с собой, – она не могла оказаться в Раю!
Моя прародительница между тем продолжала:
– Больше ста лет мы с моим мужем бродили в адском сумраке, держась за руки, – мы и там продолжали любить друг друга. Он думал, что попал в ад только потому, что погиб не в бою, а от удара ножом в спину: если бы он пал в сражении, как подобает варягу, он пировал бы в небесных чертогах Валгаллы с доблестными воинами, павшими в битвах, а не шатался в долинах скорби.
В аду мы увидели своих богов, чьим изображениям поклонялись при жизни. Вы догадываетесь, что это были бесы. Мы умерли молодыми, мы любили красоту, а потому не захотели признать своими богами гнусных и злобных тварей, хотя и находились в полной их власти. Муж мой даже пытался с ними сражаться, как это делали герои саг, но, став бедной тенью, он потерял свою силу, хотя и не утратил мужества. В наказание за бунт нас швырнули в непроглядную тьму черного адского огня, и мы там долго страдали и мучились, но по прежнему не расставались.
Так, в страшных муках прошли долгие, долгие годы. Но однажды тьма преисподней рассеялась: явился Иоанн Креститель и начал проповедовать Христа.  Он был огражден Божией Благодатью, и бесы не осмеливались к нему приблизиться и помешать. Он говорил, что Христос Спаситель скоро спустится в ад и спасет всех, кто в Него уверует и пойдет за Ним. Но для этого надо заранее покаяться в грехах и креститься. Он объяснил, что такое грех и почему он неугоден Богу, а покончившим с собой грозно объявил, что самоубийство – вовсе не подвиг мужества, а преступление против Бога. Многие ему поверили и обрели надежду на спасение, в том числе и я. Мы горько каялись в своих грехах и получили от Иоанна Крестителя их отпущение. Потом он крестил нас, и наши слезы были вместо воды.
А мой бедный муж все стенал о недоступной Валгалле и никак не мог справиться со своим отчаянием. Но друг с другом мы не расставались.
И вот пришло назначенное Творцом время, и в ад спустился Спаситель.  Он разогнал бесов, как мошкару, и благословил всех крестившихся и даже тех, кто креститься не успел, но уверовал, увидев Его. Однако некоторые души упрямо отворачивались от Христа, и в том числе мой муж.
Спаситель повел всех нас к выходу из ада: и какой же это был длинный хоровод теней!
Мы шли и шли, тьма отступала, и наконец впереди показались первые лучи солнца. Я тянула мужа за собой, но он вырвал свою руку из моей руки и остался в аду: он не мог смириться с тем, что его, прославленного воителя, хочет спасти женщина, пусть даже любимая жена. И мы расстались, и с тех пор прошло почти две тысячи лет.
Попав в Рай, я спросила у Христа Спасителя, может ли еще спастись мой муж? Он велел мне ждать последнего Суда и надеяться. И тогда я просила Господа позволить мне ждать моего мужа на самой границе Рая, чтобы он, если будет помилован и придет сюда, не прошел мимо меня, чтобы не потерялись мы еще раз. И Господь благословил меня ждать его здесь, в этой долине. Вот я и жду.
Мы были первыми насельниками Рая после изгнания Адама. Рай был прекрасен, но похож на запущенный сад. Я была рада, что здесь можно трудиться – хранить и возделывать Рай, как повелел нам Господь. В работе и молитве века шли за веками, а я все ждала, вдруг сегодня случится чудо, и мой Олаф спустится в Хрустальную долину и позовет меня:
«Встречай меня, моя Хельга! Я вернулся, и я устал. Сними с меня сапоги!» – как он всегда говорил, возвращаясь из набега.
Прошла первая тысяча лет моего пребывания здесь, и с Земли стали приходить наши первые потомки христиане. Они уже были русскими. Все они были достойными людьми, и до сих пор никому из нашего рода не приходилось уходить в глубины ада: они посещали его, но только чтобы видеть, каких бед им удалось избежать, и они не встречали моего Олафа. Видно, он находится в таких глубинах, куда доступ им был закрыт.
И вот теперь, через две тысячи лет, я узнала, что появилась ты, и тебе предстоит отправиться отсюда в преисподнюю. Я посетила Долину учеников, но не застала тебя: ты куда то улетала. Я попросила своего потомка, а твоего дедушку, чтобы он передал тебе, что я хочу с тобой встретиться. Ты догадываешься, зачем?
Это было жестоко – напоминать мне об аде и давать туда поручения с оказией. Но я решила, что это в характере варягов и мне тоже следует проявить мужество и верность кровным узам.
– Да, я понимаю, почему ты выбрала меня. Скажи мне, как я смогу узнать твоего мужа и что мне сказать ему, если я встречу его?
– Скажи ему, что я его люблю так же, как любила на Земле и в аду. Скажи ему, что мы непременно встретимся, хотя бы на Страшном суде. Еще скажи, пусть он верит, что муж и жена одно целое, и не может одна половина целого забыть другую половину.
А узнать его будет нетрудно: у него нет правого глаза, зато уцелевший глаз синее неба; на левой руке не хватает двух пальцев, мизинца и безымянного, волосы и борода косматые и рыжие, а нос перебит в двух местах. Две тысячи лет назад он все еще был одет в красный плащ с длинной прорехой на спине от удара ножом. Зовут его Олаф Краснобородый. Увидишь – узнаешь сразу, он один такой!
Сказав все, что хотела, Ольга поднялась.
– Хочешь, – сказала она, – я покажу тебе цветок, который я приготовила в подарок Всецарице? Может, ты поможешь мне его закончить.
– Да что я умею! Я в жизни ничего путного не сотворила, вся она ушла, как теперь выяснилось, на пустословие и пустоделание, я даже любить не научилась… А кто это – Всецарица?
– Что за странный ребенок появился к концу нашего рода, не знает небесного чина Божией Матери!
– Ну, так бы и сказали: Божию Матерь я, конечно, знаю, но без чинов.
Подарком оказался цветок, растущий в горшке из розоватого кварца, чем то похожий на земной ландыш, но с более крупными цветами, прозрачными и слегка перламутровыми – не белизна, а только тень белизны. Его изогнутый стебель чуть покачивался, бубенчики звенели.
– Как тебе нравится запах? – спросила Ольга, и в ее голосе прозвучала озабочен ность.
Аромат цветка был упоительно тонок, запах земных ландышей свежим майским утром в сравнении с ним показался бы грубой парфюмерией.
– Ну, как по твоему?
– По моему, это само совершенство!
– Твой цветок прекрасен, прабушка! – поддержал меня Алеша. Ольга вздохнула:
– Ну что ж… Хотите полететь со мной во владения Царицы Небесной, чтобы вручить Ей подарок?
– Прабушка! – воскликнула я. – Да разве меня туда пустят? Я недостойная, я – отверженная…
– Царица Небесная пока еще никого не отвергала. Летим! Для этого цветка я больше ничего не могу сделать.
Ольга подняла розовый горшок со своим даром, легко поднялась в воздух и полетела в сторону выхода из Хрустальной долины, а мы с Алешей – за ней.
После довольно продолжительного полета мы оказались над огромным парком и опустились на поляну среди деревьев, высоких и цветущих. Я сразу заметила, что здесь преобладают белые и голубые цветы. Ольга сказала, что это любимые цвета Богородицы.
По белым дорожкам парка в разных направлениях двигались ангелы и люди. Мы пошли по одной из аллей, потом за поворотом перед нами появился великолепный дворец из мраморного кружева. Такой же кружевной была ограда вокруг дворца и распахнутые настежь высокие ворота.
Я не заметила, откуда и как это пришло, но по мере приближения к дворцу Всецарицы меня начало охватывать и наполнять непонятное чувство любви и печали, какой то пронзительной тоски по чему то неведомо прекрасному и дорогому. Я остановилась, потому что идти дальше не было никакой возможности: еще немного, еще несколько шагов, – и все мое существо разорвалось бы и растаяло от этого непонятного чувства.
Вспомнилось вдруг снегурочкино «Люблю или таю…» Но это был только слабый намек на происходившее со мной. Я прижала обе руки к груди и опустилась на колени.
– Что с тобой, дитя мое? – воскликнула Ольга.
– Ты что, Аннушка? – Алеша обнял меня, стараясь поднять с колен.
– Я не могу идти дальше, мне так больно вот здесь! – я схватила Алешину руку и при жала ее к груди. Прабушка тоже склонилась ко мне, не выпуская из рук своего цветка. Чу десное растение качнулось, цветы испуганно тренькнули и вдруг отчетливо прозвенели короткую печальную мелодию. Облачко но вого аромата выплеснулось из дрогнувших бубенцов и окутало наши склоненные друг к другу головы – мою, Алешину и прабушкину.
– Вот оно! – воскликнула Ольга. – Вот то, чего недоставало благоуханию моего цветка! Вы слышите этот новый оттенок?
– В нем появилась легкая горечь, – сказал Алеша. – Но любви все равно больше, хотя теперь это печальная любовь.
– Это то, что я искала, не не умела правильно назвать. Вот теперь мой подарок полностью готов: этот цветок будет говорить о любви Богородицы к людям.
– Это ведь чуть чуть и мой подарок, прабушка? – умоляюще спросила я. – Я теперь знаю, что люблю Божию Матерь, и мне так хочется, чтобы и Она об этом узнала!
– Я скажу это Ей. Ты идешь со мной? – Я покачала головой:
– Я не решусь идти во дворец. Простимся здесь, милая прабушка, нам с братом пора возвращаться. Я тебя люблю и не забуду твое поручение!
– Я тоже люблю тебя, Анна, и буду молиться о тебе. – Тут мы и расстались: Ольга пошла прямо в белые ворота, а мы с Алешей полетели назад, в свою Долину.
Нас уже ждала вся семья и мой Ангел.
Увидев меня, он сказал Деду:
– Напрасно ты отпустил Анну без меня.
Я так не хотел, чтобы она сегодня печалилась!
– Думаю, что знакомство это было необходимо, – сказал Дед. – Расскажи, Алеша, как прошла встреча с Ольгой?
Когда Алеша рассказал все, и про цветок для Божией Матери тоже, Ангел и Дед, а за ними и все остальные чему то обрадовались и повеселели. Катя с Ниной принесли очередной пирог со вкуснейшим вареньем неизвестного происхождения, Дед достал бокалы и вино, и больше мы в этот вечер не грустили.
А на следующее утро я со всеми прощалась.
Я плакала, ведь расставались мы до самого Страшного Суда. Прощай, прощай, прекрасная Долина, прощайте, все мои родные!
Только Ангел мой Хранитель взялся проводить меня в страшный неизвестный путь.
Он подхватил меня, и мы поднялись над дедовой церковью, над крышей нашего милого дома, сделали прощальный круг над озером и Долиной и начали подниматься все выше и выше. Потом мы повернули круто на Запад и вошли в густые облака. Ангел покачивал меня на руках и тихо напевал какую то молитву, а я плакала, прижавшись к его плечу.

Глава 8

И чего это мне не сиделось на месте?
Жили вроде хорошо, ни о чем не тужили. Дом у нас получился крепкий, такого ни у одного отшельника не было. С крышей и дверью!
Я не шучу. Мы ведь притащили с собой две длинных палки от носилок, вот мы их и приспособили вместо балок, а сверху положили большущую ровную плиту. Дверью нам служили четыре доски от носилок: мы ими изнутри загораживали вход и к ним приваливали тяжелый камень. Полная безопасность! Пару раз к нам сунулись душееды, но у нас в доме на этот случай была припасена куча камней. Мы запросто отбились.
Домик был небольшой, только чтобы можно было сидеть и лежать двоим, а если хотелось походить или постоять, то мы выбирались из него и прогуливались рядом со скалой. Далеко не отходили, боялись. Лопоухий старался всегда держаться за мою руку.
Нам вдвоем было хорошо и спокойно.
Лопоухий или молчал, или жаловался на судьбу. Я его особенно не слушала: одна была у волка песня, и ту он украл. Я ему так и сказала. А он пристал: «Что такое песня? Кто такой волк?». Будто я знаю. Говорят так, вот и все.
Главное, он добрый был, лурачишка этот, и я ему верила. Верить ведь никому нельзя. А ему можно было. Я знала, что он лучше даст сожрать себя заживо, а меня не предаст. Такой уж был Лопоухий. Трусливый, но верный.
Мы теперь стали поправляться. Каждый день белая птица приносила нам хлеб, и мы его съедали вдвоем – целый хлеб на двоих! У Лопоухого появились губы, а то была одна щелка вместо рта. У него даже уши стали меньше оттопыриваться. Может, мне потому и захотелось вдруг куда то идти, что сил у нас прибавилось? Ну и посветлели мы здорово, стали почти серенькие. Очень это было красиво. Лопоухий так и сказал мне:
– Ты красивая!
– Ты тоже ничего. Еще бы ныл поменьше, цены бы тебе не было.
– Так ведь я же очень несчастный! Ты ведь знаешь, что несчастней меня никого нет.
– А те, кого душееды съели, они что, счастливей тебя?
– Да. Их ведь уже съели. Им не надо бояться.
– Ты дурачок. Неужели тебе нравится быть несчастньм?
– Конечно! Ведь ты меня жалеешь?
– Ты сам себя здорово жалеешь. Подумай сам, зачем мне делать лишнюю работу?
Он обиделся и замолчал. Он часто обижался. Я думаю, он маленький был, хоть и был ростом выше меня, а по уму – мальчишка и мальчишка. Я была взрослей его, он это понимал и почти всегда слушался. Кроме одного раза: это когда я ему сказала, что нам надо бросить дом, забрать с собой доски и идти дальше.
– Куда? Куда идти то? Ты совсем глупая, если так говоришь. Нас съедят по дороге. Такой дом, такие стены, дверь, крыша – чего тебе еще надо? А хлеб? Мы уйдем в другое место, а в другом месте, может быть, хлеба то и не будет, а?

Кошмар! Никогда еще Лопоухий не говорил столько слов подряд. Я поняла, что ему будет плохо, если мы уйдем из нашего дома неизвестно куда, и решила остаться.
– Успокойся! Если ты не хочешь, мы никуда не пойдем.
Он как будто успокоился, только еще долго возился в своем углу и ворчал: «Уходить куда то… Чтоб съели… Чего выдумала!»
Но прошло какое то время, и у меня появился план, о котором я решила пока не говорить Лопоухому. Я начала откладывать половину нашего хлеба, чтобы взять в дорогу.
Лопоухий не понимал, для чего я это делаю, и если находил спрятанный хлеб, тут же его съедал. Еще радовался и меня угощал: «Смотри, что я нашел!» Я поняла, что так дело не пойдет.
Встречать белую птицу с хлебом всегда я выходила. Я научилась чувствовать, когда она должна прилететь. И вот, подобрав хлеб, я половину спрятала на крышу нашего дома.
Назавтра я положила целый хлеб на крышу, а Лопоухому скормила половинку. Этот дурачок всегда ходил свесив голову, вот он и не заметил, как на крыше скопилось целое богатство – семь хлебов!
И еще что то мне удалось предпринять.
Я постаралась заметить, откуда прилетает птица с хлебом. Я набрала камней и выложила из них стрелку острием в ту сторону. Несколько раз проверила, и получилось, что она точно указывает на то место, откуда прилетает белая птица. Дальше я уже знала, что надо делать, чтобы не сбиться с пути.
И вот, когда мои приготовления были окончены, я сказала Лопоухому:
– Все. Сегодня уходим.
– Я не пойду! Нет!
– Пойдешь. Один ты тут без меня пропадешь.
– Пропаду. Да.
– Вот и идем со мной.
– Нет. Это ты со мной оставайся.
Начинай сначала!
Я просто вылезла из дома и начала его рушить. Лопоухий страшно кричал и плакал, видя, как я ломаю крышу, а потом дверь. Он не утешился, даже когда я ему показала сбереженный мною хлеб. Я нагрузила его досками и ручками от носилок, а сама сложила стопкой все семь хлебов: нельзя было доверить хлеб ему, он бы его обязательно слопал.
Доски ему тоже опасно было доверять, потому что он мог их потерять или бросить. Но я решила получше смотреть за ним в дороге.
Доски он хотя бы грызть не станет.
Прилетела птица, покружилась над нами и уронила хлеб. Она опять улетела в ту сторону, куда указывала выложенная мною стрелка. Потом она скрылась за тучами, но я заметила вдалеке скалу, над которой она исчезла. Я постаралась хорошенько запомнить ее, чтобы не сбиться с пути. После этого оставалось только отправляться в дорогу, что я и сделала. А Лопоухий поплелся за мной, стеная и жалуясь.
Нам не повезло. Мы прошли только половину пути к намеченной скале, как из какой то ямы вылезло трое доходяг. Они закричали, чтобы мы отдали им хлеб по хорошему.
– Не ет, – завопил Лопоухий, – это наш хлеб!
Он бросил доски, схватил палку и приготовился драться.
– Стой! – сказала я ему строго. – Их трое и они голодные. Голодный всегда сильнее.
Мы дадим им хлеба и пойдем дальше.
– Как это? – не поверил один из доходяг. – Вы САМИ отдадите свой хлеб?
– Ну да. А что же нам еще делать? Мы дадим вам хлеба, чтобы вы не отняли его у нас силой. Это понятно? Вот, берите.
Я положила на землю три хлеба. Они были страшно голодные, и так набросились на хлеб, что и про нас забыли. А я схватила Лопоухого за руку и потащила его прочь. Вот так и пропали наши дощечки, некогда было их подбирать. Осталась одна палка в руках Лопоухого. Ну да и это хорошо, все таки оружие…
Когда мы отбежали на безопасное расстояние и оглянулись, мы увидели, что и бежалито зря: эти трое сидели, уткнувшись в хлеб, и друг на друга то не глядели, не то что на нас.
– Я должен вернуться и забрать доски? – уныло спросил Лопоухий.
– Да ну их! Другие найдем, – сказала я, чтобы он не очень переживал.
А он и не переживал. Он сразу же забыл про них, как только отвернулся. И начал клянчить хлеба:
– Да а, чужим даешь, а мне жалеешь!
Пришлось дать ему кусочек. А за ним другой, это уж как водится. Он остановиться не может, пока все не подъест. Всего три хлеба у нас осталось на дорогу, а мы еще от дома едва отошли.
Но уж если не повезет, так не повезет.
Только мы забыли про эту троицу, как навстречу нам попалась девушка старуха. Шла она нога за ногу, вся какая то горбатая, а лицо – молодое. Только уж такое несчастное и унылое, что на него и смотреть не хотелось.
Поравнявшись с нами, она тихо спросила:
– Где дорога к озеру Отчаяния?
– Тебе зачем туда?
– Уснуть бы… Очень тяжко мне.
Я молча протянула ей хлеб. Лопоухий ничего мне не сказал – тоже ее пожалел, значит… Хлеб должен ей помочь, ведь она его не отняла, а получила в подарок.
Были у нас еще встречи, и попадались нам все такие доходяги, прямо хуже Лопоухого! Каждому по кусочку, каждому по кусочку… В общем, когда мы подошли к той скале, у нас всего полхлеба осталось, мы его и съели. Сели мы у скалы спиной друг к другу, чтобы не стать для кого то легкой добычей, и уснули. Потому что устали очень.
Проснулась я от запаха свежего хлеба.
Подумала – снится. Открыла глаза и вижу: передо мной лежит хлеб, а над нами белая птица кружит и не улетает. Так она и кружила, пока я Лопоухого расталкивала, пока мы с ним половинку хлеба жевали. Другую то половину я приберегла, я ведь запасливая!
Потом мы встали, чтобы дальше идти, а эта белая птица будто понимает: она вперед полетела. А мы за ней пошли и скалу впереди заметили, за которой она скрылась.
Вот так вот, от хлеба до хлеба, от скалы до скалы, мы и дошли с другом моим Лопоухим до самого моря. До моря!
Сначала ветер стал какой то незнакомый, мокрый, что ли… Потом вместо надоевшего тоскливого зуда мы услыхали такое: уш ш ш… уш ш ш… уш ш ш… А после пошли горы из песка. Невысокие, но идти трудно, ноги вязнут. Потом мы взошли на одну горку, вперед поглядели, а там – вода. Много! Я и вспомнила:
– Знаешь, Лопоухий, что это такое?
– Водичка!
– А как называется?
– Скажи сама!
– Море это называется, глупый!
– Море… А я знаю, море должно быть синее!
– Чего о?
– Синее море… – Вот чудак то!
– Ты что, не видишь? Серое оно, как ты и я. Выдумал тоже – синее. Что такое – синее?
– Не знаю…
– Тогда молчи!
– Молчу. Ты только не бросай меня тут одного. Не сердись.
Во дает! Ну дурачок и дурачок, что с него взять? Пить море мы не стали, побоялись. Но подошли к нему близко близко и стали мыться. Мы очень давно не мылись. Нам понравилось. Классно помылись! Лопоухий после мытья даже похорошел.
– Ты теперь на зайчика похож, – сказала я ему.
– Кто такой? – спросил он подозритель но.
– Зайчик то? Ну, серенький такой, с ушами.
– Не кусается?
– Нет.
– Тогда ладно. Буду похож.
А потом мы увидели около моря большой город и пошли к нему. Скоро дошли, потому что очень он нам издали понравился. Он и вблизи был не хуже. В городе были дома красивей лагерных бараков и даже красивей нашего домика. У них было много окон, двери были и еще такие штуки… балконы называются. Тоже красивые, железные! Мы вошли в этот город и стали в нем жить.
Люди в городе были хорошие. Они совсем между собой не дрались почти, только если скандалили. Правда, скандалили они часто.
Но так, ни с того, ни с сего, да еще на незнакомых, почти не нападали. Главное, никто не ел своих. Те самые хозяева, что у нас в лагере зверствовали, сюда тоже прилетали и кой кого уносили в когтях. Но чтобы загрызть кого прямо на глазах у всех – нет, этого не было. В общем, даже Лопоухий согласился, что это мы очень правильно сделали, что пришли сюда.
Дом у нас появился, классный такой дом.
Тут полно пустых домов, занимай какой хочешь – никому не жалко. Вот мы приглядели один такой и заняли. Над ним была настоящая железная крыша, окна, а внутри – стол и два таких, на чем сидят. Ух, и здорово! Первое время мы с Лопоухим только и делали, что на этих сидели. Ногам очень удобно, и руки можно на стол положить. Сидим, смотрим друг на друга и успокаиваемся.
Никто нам не мешал. Иногда кто нибудь из горожан заглянет в окно, увидит нас, выругается и отчалит. Мы их не очень боялись: мы были крепче, и у нас палка была. А еще эти, на чем сидят. Ими тоже обороняться можно, я это сразу сообразила.
– Мы тут всегда будем жить? – спраши вал меня Лопоухий.
– Посмотрим, – отвечала я. Но и сама думала, что лучше места нам не найти.
Мы часто ходили к морю смотреть на него. Садились рядом на берегу и смотрели.
Та белая птица, что хлеб носит, увидела нас тут и стала хлеб сюда приносить. Прилетала она из за моря, а потом опять туда улетала. Я знала, что один хлеб – это один день. Так и Лопоухому сказала. Он, как всегда, ничего не понял, только протянул:
– Какая ты умная!
Умной быть хорошо, это даже он понимал.
А люди в городе все были глупые. И все ругались.
Идешь по улице, а кто то навстречу идет.
Я на него даже не смотрю, а он пристает:
– Ты чего по моей улице идешь? Вот как дам по голове! – Но я то умная, я без палки на улицу не выходила. Погрожу ему палкой, – он и отстанет. А между собой они все время ругались. Встанут друг против друга и начинают:
– Ты чего лезешь?
– Сам чего пристаешь?
– Дурак!
– Сам дурак!
Ухватятся друг за друга и дерутся, только куски летят. Оба дураки. Я сразу отбегала от таких подальше, а Лопоухий вообще не любил ходить по улицам. Боялся. Но все равно это был хороший город. Может, мы бы тут и остались жить, если бы не дамба.
С того места, где мы каждый день встречали птицу с хлебом, был виден весь длинный берег моря. В одной стороне ничего не было, только песок и песок. А вот в другой стороне мы каждый день видели людей, которые что то делали на берегу и в море. Мне любопытно стало.
– Давай пойдем, посмотрим, – говорю я как то Лопоухому.
– Не надо! – заныл он по привычке. – Там люди! – Но я его уговорила, и мы пошли.
Подходим и видим, что на берегу что то строят. И опять охранники душееды с дубинками всеми управляют. Тьфу ты, попались! Нас живо схватили и заставили таскать камни.
– Все ты виновата… Лучше бы я дома остался! Пусть бы ты одна на работу ходила! – ворчал Лопоухий.
А мне работа сначала понравилась. Мы брали на берегу квадратные камни и несли их прямо в море, а там укладывали в такую стенку, дамба называется. Классно: кругом вода, и прямо в ней стена. По ней можно идти, как будто по морю. Я люблю, когда строят. Всякие разные вещи получаются – дома, дороги, дамба вот эта… Это правильное дело.
Тут одну интересную вещь я узнала. Вот когда несешь камень на самый конец дамбы, а там уже другие камни лежат, то просто кладешь его сверху и все. А вот если все камни сверху уложены, то надо другие класть уже на дно моря. И тогда мы с камнями в руках сходили прямо под воду и там их клали на место. Душееды стояли над водой и палками показывали, куда класть. А мы работали под водой. И ничего нам не делалось! В воде было темно, но все таки стену и камни можно было видеть. Сначала мы с Лопоухим боялись спускаться под воду, а потом ничего, привыкли. Мне даже понравилось: работаешь, а заодно пьешь и купаешься. Класс!
Когда душееды приказывали всем садиться и отдыхать, строители рассаживались в такую длинную длинную цепочку по берегу.
Чтобы не ругаться и не драться во время отдыха. Но все равно им это не удавалось. Обязательно кто то садился слишком близко к соседу, и начиналась ругань, а потом и драка. Мы с Лопоухим садились всегда в стороне от всех. Это было плохо, что нельзя ни к кому подойти и поговорить. Не с Лопоухим же разговаривать!
Потом вот что случилось. Когда наша дамба была готова, нам велели ее разрушать.
Я подумала, что мы что то не так построили.
Ну что ж, надо исправлять. Мы снимали камни сверху, поднимали их со дна и относили на берег. Там другие строители складывали их в большие кучи. Ладно.
Разобрали мы всю дамбу, и тут нам приказали строить ее снова – все как было. Кошмар! Я не выдержала, подошла к одному дядьке и спросила:
– Вот мы построим дамбу, а потом что?
– Сама не знаешь, стерва? Издеваешься?
Вот как врежу сейчас!
– У меня палка – видишь? Скажи лучше, что мы будем делать потом?
– Разбирать, вот что, идиотка!
Меня как по голове ударило. А так все было ладненько! Дом у нас был такой хороший, с крышей и окошками, а в нем стол и два на чем сидят. Хлеб нам каждый день птица носила. И работа была такая полезная, мы дамбу в море строили. И двое нас было, я и Лопоухий. И вдруг все мне опротивело: ну не могу я строить и разрушать одно и то же без конца! Не могу, не хочу и все тут!
– Будем уходить, – сказала я Лопоухому.
Он сначала захныкал, заскандалил:
– Иди! Одна уходи… Найду себе другую бабу! – Откуда он слова то такие знает? По молчал, а потом говорит задумчиво:
– А другая хлебушка не даст…
Обалдеть! Вот ведь сволота ушастая! В конце концов он успокоился, затих и буркнул из угла:
– Когда пойдем то?
– Завтра. Птица принесет хлеб, мы его съедим и пойдем за ней.
– Как это за ней? Она же над морем летит!
– А мы по морю пойдем.
– Прямо по воде, значит. А море то голое, увидят нас! Поймают и бить будут или хозяевам отдадут.
– Не бойся, не увидят. Мы по дну моря пойдем.
– Заблудимся. Там темно.
– Не заблудимся. Нам ведь все равно куда идти, лишь бы отсюда подальше.
Тут меня очень удивил мой Лопоухий, уж так удивил! Он вдруг говорит:
– А хлеб в воде размокнет. Она мокрая.
– Так мы же его съедим!
– Не получится. У нас много хлеба. Не получится сразу съесть.
– Это откуда у нас много хлеба?
– А я кусочки прятал. Я ведь знал, что ты такая глупая и опять захочешь куда то идти. Нет от тебя покоя! А по дороге ты наш хлеб всем раздавать будешь. Я тебя знаю.
Вот я и насобирал кусочков. Они в доме спрятаны.
Обалдеть! Ну, удивил так удивил. Вот хитрюга! Пришли с работы домой, и он мне показал в углу старую рогожку, а под ней кучку мелких сухих кусочков хлеба. Сухарики называются. Вкусные – класс!
– Тут бросим? – спрашивает он, а сам по кусочку в рот отправляет.
– Еще чего!
Я взяла то, на чем сидят, перевернула, и получилось то, в чем носят. Сложила в него все кусочки и поставила на стол.
– И не трогай, а то объешься перед дорогой. Придется тогда тебя тут оставить одного.
Это сработало. Ни сухарика он не взял, только поскуливал, глядя на стол. А у меня был план, как сделать, чтобы люди с дамбы не погнались за нами, когда мы будем уходить по дну моря. Я боялась, что лушееды отправят их за нами в погоню.
На следующий день мы пошли к морю пораньше. Люди уже сбредались к дамбе, но душееды еще не появились. Они всегда позже приходили. Я встала у начала дамбы и крикнула:
– Кто хлеба хочет? Подходи!
Сначала никто не поверил. Потом один подошел, поглядел, а потом как бросится ко мне с кулаками:
– Хлеб, говоришь? Я тебе покажу, как издеваться! Я тебя отучу камни вместо хлеба подсовывать!
– Да ты попробуй! Возьми кусочек, не бойся.
Он протянул руку и взял. Глаза у него так и полезли на лоб. Он разом проглотил сухарик, а потом выхватил мою носилку с хлебом и кинулся убегать по берегу. И тут все остальные с воплями бросились за ним. Вот и ладненько. Так и было задумано.
Я схватила Лопоухого за руку и потащила к тому месту, где мы всегда поджидали нашу птицу. Мы как раз вовремя успели, она уже кружила над берегом.
И тут случился хороший случай: вместо одного хлеба птица скинула два. Мы стали скоренько есть, а она кружилась над нами и не улетала, пока мы не доели все и не пошли к воде.
Мы взялись за руки и пошли в воду. Лопоухий, конечно, рыдал помаленьку. Но скоро его не стало слышно, потому что вода покрыла нас с головой.
Мы шли по песчаному серому дну, вокруг была темная вода. А над нашими головами, над водой плыл белый крестик. Это наша птица летела, показывая нам дорогу.
Очень долго и очень трудно мы шли по дну моря. Было темно, тоскливо и глухо. Тишина стояла мертвая. В общем, кошмар. Мне было хуже, чем Лопоухому. Я видела, что он на ходу строит скорбные рожи, шевелит своими губищами – ворчит и жалуется. Ему так легче было идти. Он не сообразил, что я его не слышу в воде.
Долгое время мы шли в полной темноте, но я все равно шла и тащила Лопоухого за руку. Потом над нами снова появилась сначала белая искорка, а потом – белый крестик.
Птица наша нас не покинула. Значит, мы и в темноте не сбились, все время прямо шли.
Под конец пути у меня стали подкашиваться ноги. Я каждый шаг делала с трудом и почти сваливалась. Ауже было ясно, что идти осталось недолго. Вода стала серой, и крестик над головой снова превратился в птицу.
И вот наши головы, сначала его, потом моя, высунулись из воды. Но что творилось вокруг нас! Огромные волны набегали сзади, захлестывали с головой, а потом швыряли нас на каменистое дно. Шум стоял зверский, в голове аж гудело.
Вдруг меня накрыло особенно высокой волной и оторвало от Лопоухого.
– Держись и выходи на берег! – успела я ему крикнуть. Тут меня шарахнуло головой о камни, и что было дальше, я уже не помню.

Глава 10

Мы поселились в белой вилле на холме, неподалеку от моря, и больше друг с другом не расставались.
Днем мы бродили по городу, гуляли в парках, ходили на пляж. Облики спортивного красавчика и холеной леди мы сбросили с себя, как надоевшие карнавальные костюмы, и ходили по городским улицам в своем подлинном виде, похожие на двух старичков, сбежавших из приюта. На нас с удивлением посматривали прохожие, а некоторые откровенно смеялись и указывали на нас пальцем. В городе, где каждый мог принять любую внешность и менять ее так же легко, как меняет туалеты кинозвезда, такое не носили. Но прежий облик был нам дорог еще и потому, что вместе с ним к нам вернулась память.
– Ты очень красивая! – по десяти раз на день говорил мне Лопоухий, и его лягушачий рот умильно растягивался до ушей, а глаза сияли, как звезды. И мне была привычна и дорога каждая складочка на его нелепых ушах.
Вечера, а часто и добрую половину ночи, мы проводили у себя на веранде, сидя в плетеных креслах, глядя на сверкающий внизу город и предаваясь воспоминаниям. Мы вновь и вновь вспоминали пережитое вместе: жуткий лагерь, где мы узнали друг друга, бегство и полную опасностей жизнь в убогой каменной лачуге у черной скалы, потом долгий путь через пустыню и унылую жизнь в сером городе у серого моря.
– Помнишь, как ты сердилась, когда я сказал, что море должно быть синим?
– А ты помнишь, как смешно мы называ ли стулья? – «То, на чем сидят».
Опасный переход по дну моря теперь казался уже не таким страшным, ведь в конце концов все закончилось хорошо. Лопоухий рассказал, что он тогда сумел выбраться на берег сам и вынес меня на руках. Вынес, положил на песок и попытался привести в чувство, а потом отвлекся и ушел, позабыв меня на берегу. Он очень в этом раскаивался.
Лопоухий полюбил мои рассказы о Рае, о жизни в Долине, о моей райской семье. Он мог их слушать без конца, и мне приходилось повторять их по многу раз.
– Но ведь тут тоже хорошо, правда? – неизменно заканчивал он беседы о Рае. – Теперь мы никогда не расстанемся и вечно будем жить в этом городе, правда? – Но в его глазах была тревога.
Я успокаивала его как могла. Я видела, он понимает, что мне совсем не нравится этот роскошный благополучный город. Если бы не он, я бы давно ушла отсюда куда глаза глядят. Я могла бы разведать, например, что там находится за скалами, замыкающими бухту с одной стороны. Или предпринять путешествие по берегу моря, уйти за цепь городских и диких пляжей. Но я боялась даже начинать об этом разговор.
Мне и этот город, и эта вилла со стильной мебелью, садом и бассейном казались какой то театральной декорацией. Не нравились мне и жители города. Они пытались наслаждаться жизнью, им было доступно все, что укладывалось в потребительское понятие «красивой жизни», даже собственный возраст и внешность. Они не болели и не умирали, но они изнывали от скуки и ничегонеделанья, от всеобщего ко всему и ко всем равнодушия. Здесь никто никого не любил.
Пары как то случайно и бездумно сходились, иногда какое то время жили вместе, томясь от тоски вдвоем и лениво скандаля, потом так же случайно и нечаянно расходились, а встретившись на другой день на улице, уже не узнавали друг друга. Никто ничего не помнил ни о себе, ни о других. Вообще ни о чем.
– Я вижу, что тебя что то беспокоит, – тревожился мой друг. – Скажи мне, чего тебе не хватает? Ты же знаешь, я все для тебя сделаю, все для тебя достану.
Это я знала. Здесь любой мог «достать» все что угодно – достаточно было об этом просто подумать.
Однажды я сказала, что мне не хватает книг.
– Так у нас же есть библиотека! – радостно воскликнул Лопоухий.
Он тут же вскочил, схватил меня за руку и потащил к двери, которую я до сих пор считала дверью одной из комнат для гостей, и распахнул ее. За нею оказалась библиотека с книжными шкафами вдоль стен, большими окнами, столом посередине и двумя удобными креслами возле него.
В одном шкафу стояли детективы и женские романы, во втором – руководства по уходу за кожей и телом, учебники массажа, модные журналы, поваренные книги и прочий вздор. Целый шкаф занимали порнографические издания. Это меня отнюдь не удивило: я уже давно заметила, что души здесь, в этом городе, лишенные возможности грешить телесно, очень часто отличались какойто повышенной внешней похотливостью: ни дать ни взять сластолюбивые и бессильные старички и старушки.
Еще один книжный шкаф был забит жуткой советской макулатурой, начиная от фальшивых мемуаров фрейлины Вырубовой, творений Парфенова и Бабаевского и кончая желтенькими авто– и просто биографиями деятелей эпохи перестройки.
Поразил меня своим содержанием маленький резной шкафчик, стоявший в самом углу, поначалу вовсе мной не замеченный. Он имел два отделения: в одном тесно стояли старинные фолианты в кожаных переплетах с золотыми тиснениями, в другом были тоненькие яркие брошюрки. И те, и другие оказались руководствами по черной магии, колдовству, произведениями оккультистов и знаменитых экстрассенсов.
Я принялась за женские романы, а Лопоухий за детективы. Этого хватило, чтобы заполнить много долгих вечеров. Потом мы поменялись: я принялась читать детективы, а Лопоухий прилежно изучал дамские романы.
В результате он недели две изъяснялся со мной таким примерно образом:
– Дорогая! Ты безраздельно царишь в моей душе. Ты – женщина моей мечты. Мне нравится смотреть, как ты поправляешь волосы извечно женским движением. Мне никогда не постичь тайные извивы твоей женской души. Я люблю тебя, как птица любит небо! Только смерть может нас разлучить!
Он не понимал, почему я хохочу, внимая его изысканным комплиментам: он так старался постичь тайные извивы моей души!
В конце концов и это чтение надоело.
Как то с утра, не вынеся смертельной скуки, я принялась за чтение учебников черной магии. В одной из книг я увидела старинную гравюру, изображавшую «Торжество Люцифера». Меня будто по голове шарахнуло: я видела эту мерзкую морду, причем не в книге, а как то более живо, то ли в кино, то ли по телевидению. Но в своем доме я этого держать не хочу! Я вырвала страницу из книги и повернулась к Лопоухому:
– У тебя есть спички?
– Ты что, хочешь курить? Ведь ты не куришь!
– Не спрашивай, просто найди и дай мне спички… – Он как раз сидел возле курительного столика, на котором лежали сигары, сигареты, трубки, и, конечно, где то там должны были быть спички. Он нашел их и перебросил мне через стол. Я скомкала страницу, положила ее в пепельницу и подожгла. Она вспыхнула, и пламя мгновенно взлетело до самого потолка, метнулось по нему в сторону окна и охватило легкие шелковые занавески.
Я схватила Лопоухого за руку:
– Бежим! Быстро, иначе сгорим!
Мы едва успели выскочить из дверей виллы, пожар гнался за нами огненным драконом. Мы выбежали на веранду и помчались вниз по каменной лестнице, к воротам, возле которых стоял наш автомобиль. Мы были еще на середине лестницы, когда раздался грохот и снизу на нас пахнуло жаром: это вспыхнул и взорвался наш крайслер.

Лопоухий схватил меня на руки и, перепрыгнув через перила, помчался напролом через розовые кусты в сторону от лестницы, по которой из дверей дома с шумом несся поток огненной лавы.
Он успел. У меня обгорели лишь брови с ресницами да подол платья, а он только ободрался о колючки, пробираясь через кусты, да слегка опалил свой белый костюм.
Мы подбежали к воде, пугая своим видом пляжную публику, и с размаху бросились в море.
В воде мы скинули с себя обгоревшую, ободранную одежду и наскоро соорудили себе купальные костюмы. Потом мы вышли на берег совсем в другой стороне пляжа.
– Что ты наделала? С чего тебе вздумалось поджигать наш дом? – спросил Лопоухий, когда мы отлежались на песке и успокоились. В его голосе прозвучали давным давно забытые ноющие интонации.
– Тебе что – жалко?
– Еще бы! У нас никогда больше не будет такого дома…
– Ты всегда так говоришь! А потом оказывается, что все к лучшему…
Он замолчал, а потом предложил нечто толковое, я даже удивилась:
– Я опасаюсь полиции: ведь мы устрои ли пожар. Давай снова станем такими, каки ми встретились здесь.
– Это ты здорово придумал!
Мы быстренько вернули себе молодость и красоту, я даже не забыла соорудить себе фиалковые глаза. Лопоухий взглянул на меня и поморщился.
– Ты чего?
– У тебя вид рафинированной шлюхи.
– А ты похож на курортного жиголо! Так что мы с тобой пара.
– Надо уходить из этого города, – сказал он. – Здесь все помнят двух смешных стариков, какими мы были. – Ого, какой прогресс!
Но тут же он пояснил:
– Я не вынесу тебя в этом шлюшном виде.
– А как же тайные извивы моей души?
Этот вид очень соответствует героине дамских романов.
– Да пошли они к дьяволу!
– Тс с!
– Ты чего испугалась?
– Почему ты так сказал? Только не по вторяй. Просто подумай и скажи, почему ты послал героинь женских романов по этому адресу?
– Да не знаю. Просто так говорят, вот и все.
– Нет! Ты назвал определенное лицо.
Только не называй его еще раз! Я точно знаю, что это опасно. А еще я, кажется, начинаю догадываться об одной очень важной вещи…
– Опять что то выдумала!
Я задумалась, идя рядом с ним. Он несколько раз пробовал со мной заговаривать, но я махала на него рукой: не мешай мне думать!
Потом мы решили выпить кофе и присели за столик уличного кафе. Лопоухий взял для меня двойной эспрессо и большую кружку простого кофе с молоком и сахаром для себя.
Наконец, когда кофе был выпит, он не выдержал:
– Так о чем ты думаешь? Намечаешь маршрут нового путешествия?
– Глупости! Я думаю вот о чем. Ты помнишь душеедов в лагере и в сером городе?
– Еще бы! Конечно, помню.
– А ты помнишь, что у них там была своя иерархия?
– Да. Одни были мелкие, превратившиеся в душеедов из особо злобных барачников, а другие, самые страшные, прилетали откуда то со стороны. Еще были дикие душееды…
– Не о них речь! Я теперь знаю, кто был над ними главный, кто хозяин над всеми этими краями: пустыней, озером Отчаяния, лагерем и серым городом…
– Но ведь не над этим же городом, правда? – с жалкой надеждой спросил он, уже зная ответ.
– И над этим городом тоже, – беспощадно ответила я.
– Какой ужас!
– Да, но не в этом дело. А дело в том, что должна быть и другая сторона мира, а над ней – другой хозяин. Послушай: существует Зло и хозяин над ним. Но мы с тобой все время чувствуем, что нам оно враждебно, что мы не хотим жить под властью Зла. Так?
– Положим, что так.
– И нам совершенно ясно, что кроме зла существует и Добро. Так?
– Только его очень мало.
– Сейчас не это важно. Слушай меня.
Если Зло подвластно тому, кого ты только что нечаянно назвал, а это то же самое существо, чье изображение я сожгла, то мы с тобой знаем, что это страшная сила.
– Лучше об этом не думать!
– Надо думать, Лопоухий, надо! Так вот, что из этого следует? Если есть Зло и его творец, и если есть Добро, – то и у Добра должен быть еще более могучий властелин!
– Почему?
– Да потому, что даже здесь, где явно царит Зло, мы с тобой, два дурачка, стремимся к любви и добру. Понятно?
– Не очень, но все равно здорово. Ты такая умная!
– Оставь это. Теперь надо думать, как найти Того, Кто правит Добром! Если бы только вспомнить, кто Он и как Его зовут? Тогда мы были бы спасены.
– Ну и как это узнать?
– Не знаю. Попробуем расспрашивать людей в городе: вдруг кому то это известно?
Мы наскоро составили план действий и отправились в город. Мы бродили по улицам и паркам, подходя к разным людям и задавая им одни и те же вопросы:
– Мы проводим социологический опрос жителей нашего города. Скажите, вам здесь нравится? Вы не скучаете? Вы хотели бы уехать отсюда?
Падкие на внимание к своей персоне горожане с удовольствием подвергались тестированию. Большинство людей жизнь в городе полностью удовлетворяла, но некоторые жаловались на скуку. Только один молодой человек сказал нечто обнадеживающее:
– Я слышал, что есть другие места, где люди не так равнодушны друг к другу. Но где это, я не знаю.
– А вы хотели бы узнать?
– Зачем? Я привык здесь жить, у меня дом, машина и много девушек. Нет, я не ду маю переселяться, извините.
И он торопливо пошел прочь, явно заподозрив что то неладное.
На вопрос, кто правит этим городом и довольны ли опрашиваемые этим правлением, почти все просто пожимали плечами или говорили, что их это не волнует. И только с одной женщиной нам удалось дойти почти до последних вопросов нашей «анкеты». Она была недовольна всем и всеми.
– И правительство наше тоже никуда не годится!
– А вы знаете что нибудь о том, что в других местах существует иное правление?
– Да, знаю! И если бы там узнали, что здесь творится, то послали бы сюда войска ООН! Сбросили бы на этот проклятый город водородную бомбу!
Продолжать с ней разговор не имело смысла. В своих бесполезных хождениях мы дошли до улицы, где находился мой пансион.
– Давай зайдем и спросим, нет ли для меня почты.
– А ты ждешь от кого нибудь письма? Ты мне ничего об этом не говорила.
– Нет, ничего определенного я не жду.
Просто у меня смутное чувство, что в один прекрасный день я могу получить по почте какое то важное послание.
Мы зашли в фойе. Увидев меня, портье заулыбался:
– Мадам, наконец то! Для вас есть пакет. Получите, пожалуйста.
Обомлев, я приняла из его рук небольшую посылку. Мы вышли из пансиона и присели на уличной скамье. Я с трепетом развернула оберточную бамагу. В ней оказалась деревянная шкатулка, перевязанная бечевкой.
Развязав бечевку и открыв шкатулку, я увидела небольшой круглый белый хлебец. Он состоял как бы из двух кружков, и на верхнем было выдавлено изображение Женщины с Ребенком.
– Ты знаешь, кто это? – шепотом спро сила я Лопоухого.
– Нет. А ты?
– Я знаю. Эта Женщина – Богородица, а это – Ее Сын.
– Как Их зовут?
– Не помню. Но думаю, что не это глав ное. Мы должны Их позвать на помощь.
– Как, прямо здесь, на улице?! Нас забе рут в полицию за нарушение общественного порядка.
– Ты прав, – сказала я и решительно вста ла, закрыв шкатулку. – Идем, я знаю, что надо делать!
– Ясно, опять куда то двигать. Ну что ж, идем… Но это в последний раз!
– Надеюсь, что так и будет.
– И куда же мы пойдем?
– Давай пойдем вдоль моря и попробуем выйти из города.
Это оказалось проще сказать, чем сделать. Мы двинулись в тот конец бухты, где городской пляж переходил в дикий, и до самого горизонта тянулась полоса голого песка. Мы взяли с собой только по бутылке минеральной воды из пляжного киоска и мою шкатулку.
Сначала было просто трудновато идти по песку: он был очень мелкий, и ноги в нем утопали по самую щиколотку. Мы прошли последний пляж и двинулись дальше. Погони за нами не было. Несколько раз мы присаживались и пили воду, но идти становилось все тяжелее и тяжелее. Пройдя километра два по раскаленному песку, мы поняли, что попали в беду.
Наши ноги начали проваливаться чуть глубже. Поначалу я не поняла, что мы попали в гиблое место. Оглядевшись и увидев, что кругом полно кочек, поросших жесткой сизой травой, я сказала:
– Можно прыгать с кочки на кочку, пока не выпрыгнем на твердое место.
Мы попробовали, и сначала у нас что то получалось, но потом, когда Лопоухий враз провалился по колено, мы поняли, что дело неладно.
– Зыбучие пески! – крикнула я. – Надо возвращаться! – Но не тут то было. Я сунула шкатулку за вырез платья, чтобы освободить обе руки, и помогла Лопоухому выбраться.
Но тут же сама провалилась по пояс.
– Ищи какую нибудь палку! Не подходи ко мне с голыми руками! Смотри, вон там какие то кусты. Иди к ним, но только ос торожно, по кочечкам. Попробуй к ним подобраться и наломай веток, и оттуда их ко мне бросай. Только иди осторожно, не спеши!
Этот лопух опрометью бросился к кустам и, не добежав до них несколько шагов, провалился по самую грудь.
– Кранты! Допрыгались! – крикнул он. – Я же предупреждал тебя, что никуда не надо уходить!
Да, кажется, наше долгое путешествие подошло к концу. Но оставалось еще одна, последняя надежда… Пока мои руки были еще свободны, я вынула из за пазухи шкатулку и достала заветный хлебец. Глядя на вытисненное изображение, я прошептала:
– Дорогая Богородица, спаси меня и мо его друга. Пожалуйста, спаси нас!
Сначала ничего не произошло, но потом мне показалось, что мои ноги нащупали твердую почву: во всяком случае, глубже я не проваливалась. Но Лопоухий уходил в песок прямо на глазах.
Тогда я закричала изо всех сил:
– Спаси нас! Мы погибаем!
– Перестань вопить, нас никто не слышит, – прохрипел Лопоухий. – Лучше по смотри на меня и простись со мной.
Боже мой, от него сейчас останутся одни уши! Что я сказала?.. «Боже мой»? Боже мой – вот Кто может нас спасти. Я подняла голову к небу и закричала:
– Боже мой! Боже наш! Спаситель наш! Спаси нас! – Высоко в небе над нами кружи лась белая птица. Это напомнило мне что то из нашей прежней с Лопоухим жизни. Я по смотрела на моего гибнущего друга. Он крутил головой и закидывал ее, чтобы песок не забивал ему нос, но говорить уже не мог – рот был засыпан песком. Глаза его были полны ужаса. Потом они закрылись и утонули в песке. От него осталась только небольшая воронка, и по ее краю уже полз какой то коричневый жучок с черными крапинками на спинке. Сейчас он сорвется вниз, и его тоже за сыплет. Я прижала к груди хлеб с изображением Божией Матери и закрыла глаза.
И тут я услышала шум крыльев над головой. Белая птица, оказавшаяся огромной, слетела на песок и стала крыльями отгребать его от меня и отбрасывать в сторону. Песок запорошил мне глаза, я почти ослепла.
– Его, его спаси! – кричала я ей, показывая в сторону, где только что был Лопоухий.
Но она освободила сначала меня, и тогда я сама поползла спасать Лопоухого. Птица опередила меня одним мощным движением, подняла крыльями песчаный вихрь, и вот уже целый и невредимый Лопоухий лежит на песке, а над нами стоит… Ангел!
Мой дорогой, мой любимый, мой собственный Ангел Хранитель! Я бросилась к нему, уткнулась в его блистающий подол и заревела.
Ангел перенес меня, а потом бесчувственного Лопоухого в заросли каких то колючих кустов, где песок был связан корнями. Там можно было даже стоять. Потом он сказал озабочено:
– Мы должны спешить, пока меня не об наружили: здесь я на чужой территории. Но я могу унести только одного из вас. Твоего друга придется оставить здесь.
– Нет, возьми его! Он маленький, он слабее меня…
– Анна! Ты уверена, что готова пожертвовать собой для него? Ведь тебе отсюда самой никак не выбраться.
– Ангел мой! Когда он будет в безопасности, скажи ему, что я его очень любила. Уноси его скорей, уноси! А то он очнется, и тут такое начнется…
– Как знаешь. Ты сама так решила.
Он поцеловал меня в лоб, подхватил Лопоухого и полетел в сторону моря. Он еще помелькал над синей гладью, будто маленький парус, а потом исчез вдали.
Вот теперь можно было и поплакать.

Глава 12

Положив голову на широкое плечо моего Ангела, я поглядывала на плывущую внизу пустыню, раскинувшуюся под нами во всю окружность горизонта. Волнистостью песка она напоминала морское дно. По пустыне носились желтые смерчи, а больше никакой жизни не было.
– И куда же мы теперь? – решилась я задать мучивший меня вопрос.
– Туда, где пребывают до Страшного суда души грешников, о которых нет определенного решения.
– Ты оставишь меня там?
– Нет. О тебе решение уже состоялось.
– Решение о том, что я пребываю в нерешенности?
– Другое решение. Но об этом позже.
Сначала ты должна встретиться с одним че ловеком.
– С Лопоухим?
– Я не знаю такого православного имени – Лопоухий. Наберись терпения, мы уже подлетаем.
От замкнутой окружности горизонта впереди будто отрезали аккуратный желтый ломтик, и там белесая голубизна неба заполнила усеченную по хорде часть пустыни. Туда мы и летели.
Сначала пустыня оборвалась под нами, и мы влетели в необъятное голубое пространство. Сделав в нем круг, мы снова полетели к земле. Зрелище предстало удивительное.
Срезанный край пустыни представлял собой желтовато белую монолитную стену, уходившую вниз в такую глубину, что нижний ее край тонул в дымчатой голубизне, где глаз уже ничего не различал.
По всей стене ступенями шли узкие карнизы, отгороженные от пропасти довольно высокими барьерами из того же светлого камня. Вдоль этих каменных галерей темнели входы в пещеры. Если карнизов были сотни, то пещер, вероятно, многие и многие тысячи. Сверху я различала маленькие темные фигурки, двигавшиеся по галереям.

Когда мы подлетели и опустились на один из карнизов, я увидела, что он довольно широк, примерно с городскую улицу. Сходство усугублялось тем, что темные фигуры, очень похожие на монахов длинным черным одеянием и осанкой, двигались по ним, соблюдая правосторонее движение.
– Это монастырь? – спросила я Храни теля.
– Что ты! Мы все еще на краю ада, какой здесь может быть монастырь? Хотя монахи здесь есть, но их очень немного. Это все не решенные души. Правда, их можно назвать и «послушниками»: живут они строго, как в монастыре и постоянно молятся. Но они, конечно, лишены блаженства и радостей настоящей монашеской жизни.
Увидев нас, бывшие неподалеку послушники бросились к нам, взволнованно крича:
– Ангел Божий! Смотрите, братья и сестры, к нам явился посланец Небес! Смотрите, к нам Ангел слетел!
Они окружили нас плотной толпой и тянули к Хранителю руки:
– Благослови! Благослови нас,
Божий Ангел! – Ангел благословил всех и каждого, глядя на них с любовью и улыбкой.
– Ты принес нам Добрую весть, Ангеле Божий? – спросил старый «послушник».
– Не ту, которую ты ждешь, старче. Но добрая весть у меня для вас есть. Слушайте!
В России крепнет и растет церковная молитва, появились миллионы новых православных христиан, и все они молятся также и за вас.
– Слава Богу! – воскликнули радостно слушавшие Ангела послушники и послушницы.
– А теперь, братья и сестры, проводите нас в храм преподобной Марии Египетской.
У нас там назначена встреча.
Нас повели вдоль галереи. По пути Хранитель благословлял всех проходивших мимо сестер и братьев. Мы подошли к одной из пещер и вошли в нее.
Воздух в пещере был очень сухой, пахло воском и каменной пылью. В стенах, на высоте человеческого роста, на равном расстоянии друг от друга были выдолблены ниши, и в них горели тонкие свечи. Над каждой нишей на грубо обтесанной стене копотью был выведен черный крестик. Изредка попадались боковые ходы, возле которых у стен были сложены каменные скамьи.
– Там кельи сестер и братьев, – сказал Ангел. Несколько раз нам попадались на глаза высеченные в стенах каморки, почти доверху заложенные камнями. Я заглянула в одну из них поверх кладки: там теплился огонек свечи, и при ее зыбком свете я увидела спину послушника. Он молился.
– Затворник, – пояснил Хранитель. По том прислушался и добавил:
– В затворе уже больше двухсот лет. Укрепи его Господь!
Длинный коридор привел нас к небольшому залу. Это была пещерная церковь, высеченная прямо в скале. Здесь было довольно светло от множества свеч, горевших на невысоких каменных столбиках подсвечниках. Передняя стена была украшена горельефом, изображавшим старую и очень худую женщину с короткими волосами, в лохмотьях. Над головой ее был высечен четкий круг.
– Преподобная Мария Египетская, – ска зал Ангел. Я перекрестилась и поклонилась изображению. По стенам я увидела горель ефные изображения других святых, но каких именно, я не знала. Под ними вдоль стен были высечены узкие скамьи. На одной из них, опустив голову и задумавшись, сидел какой то человек. Услышав наши шаги, он поднялся и пошел к нам навстречу.
Пока он медленно приближался к нам, я моргала и трясла головой: нет, этого быть никак не могло! Вот уж этого – нет! Но он приблизился, и я поняла, что не обозналась.
Это действительно был мой муж.
– Георгий!
– Анна!
Мы подошли друг к другу, остановились и потрясенно молчали.
Тишину, в которой слышалось лишь потрескивание свечей, нарушил Хранитель.
– Вам надо поговорить, я оставляю вас. Я буду ждать тебя снаружи, Анна.
Он удалился, а мы все продолжали молчать, вглядываясь друг в друга. Наконец, Георгий сказал:
– Давай присядем, у меня голова кружится от радости. Как давно мы не виделись! Мы сели.
– Откуда ты здесь взялся, Жорка? – спросила я, немного придя в себя.
– Я умер раньше тебя. Мой самолет разбился, едва отлетев от Мюнхена.
– Боже мой! Надеюсь, ты умер сразу, не мучился?
– Это была мгновенная смерть.
– Да… Вот ты и долетался по своим московским девочкам!..
– Анна! Я ведь не к девочкам летал…
– Георгий! Неужели ты и теперь будешь мне врать? Опомнись!
– Я не вру, Аннушка. Послушай меня, теперь я должен сказать тебе всю правду. Я не к девочке летал, а к мальчику. У меня в России остался сын. Я скрывал это от тебя.
– Ты всегда что нибудь скрывал от меня! – сказала я жалобно. Честно говоря, я растерялась: к такой новости я совершенно не была готова, я даже не знала, как теперь к этому отнестись.
– Скрывал! Да! Потому что, скажи я тебе правду, ты опять стала бы решать все за всех и по своему. Ты всегда так делала! Это ты решила переехать из Питера в Москву – и мы переехали. Это ты диссидентствовала, а меня дразнили «декабристкой»! Это из за тебя нам пришлось покинуть родину и… Да я уж не говорю обо всем остальном!
– Я не виновата, что на тебя ни в чем нельзя было положиться, что ты неумел принимать решения. А если я была такая плохая, то почему же ты не бросил меня?
Меня несло. Казалось бы, я уже давно покаялась в своем супружеском диктаторстве, сто раз пожалела о том, что держала Георгия за мальчишку и пыталась руководить им. А вот теперь встреча с ним и эта потрясающая новость застигли меня врасплох, и опять из меня полезло! Я и ненавидела себя, и не могла остановиться.
– Анна! Я любил тебя до самой смерти и после смерти, ты же знаешь!
– Я знаю только то, что я ничего не знала о твоем сыне.
– Зато я знал, как ты страдала от того, что у нас не могло быть детей. Мы ведь у врачей не проверялись, и я не хотел, чтобы ты знала, что не я в этом виноват, а ты. У меня– то уже давно был сын.
– А кто его мать? За что ты любил ее?
– Я не любил ее. Это была случайная связь. Киноэкспедиция в провинцию, деревенская девчонка, обалдевшая от одного только знакомства с тем, как делается «всамделишное кино». Ну, ты знаешь, как это бывает у киношников… Ну и… А девочка то была дочерью сельского священника, и она, слава Богу, не захотела избавиться от ребенка. Я не смог ее уговорить. В результате – сын Александр.
– Сколько же ему лет?
– Двенадцать.
– Боже мой! И все эти годы ты держал с ними связь и обманывал меня?
– Да. Прости меня, если можешь.
– Так выходит, не было твоих бесконечных романов, за которые ты просил прощения, а я – прощала?
– Не было. Прости меня.
– Зачем же ты так долго меня обманывал, Георгий? Почему ты просто не рассказал мне все как есть? Я бы поняла и отпусти ла тебя.
– Вот этого то я не хотел и боялся. Я ж тебя знаю! Ты бы меня непременно отправила к сыну.
– Пожалуй, да… Ребенок ни в чем не виноват.
– Да это ясно! Я ведь усыновил его.
– Легче от этого стало мальчику? Заимел заграничного папочку туриста.
– Всегда ты так! Скажи лучше, прощаешь ты меня или нет?
– Так чего же тут прощать? Ты все таки оказался лучше, чем я думала. Бог простит!
– Может, и простит. Но если ты не про стила, то и на Его прощение нечего надеяться: я ведь не Бога обманывал почти тринадцать лет, а тебя.
– Да, история…
– Еще не вся, Аннушка. Я ведь тогда летел на похороны Татьяны. Она умерла, и мой сын остался в деревне с больной бабушкой, вдовой попадьей. Я хотел о них позаботиться, но вот погиб и ничего не успел. Не представляю, как они там теперь…
Я молчала, потому что мне было нечего сказать.
– Анна, ты помнишь, мы заключили страховки друг на друга?
– Да, что то такое было. Но какое это имеет теперь значение?
– А такое, что я и с этим тебя обманул. Я потом переделал страховку на Сашу.
– Ну и правильно сделал.
– Помнишь, на полках в моей комнате стояла «История кино» Салуля? Вот в ней, во втором томе я хранил метрику Саши, его фотографии и мою страховку.
– Сейчас побегу искать! А где теперь Татьяна?
– В Раю, конечно. Она ведь всю жизнь, до самой смерти отмаливала наш общий грех. Она себя и перед тобой чувствовала виноватой, за тебя всегда молилась, чтобы ты пришла к вере. Она была очень хорошая, тихая такая, безответная.
– Ты ее видел после смерти?
– Где я мог ее видеть? Не ревнуй, пожалуйста, хоть сейчас!
– А ты что, совсем не был в Раю?
– Не все такие счастливые, как ты, не всем повезло иметь дедушку среди святых.
Я то умер, как обухом по голове. Один миг – и я очнулся, окруженный бесами. Это было жутко, я ведь никогда не думал о смерти и совершенно не был к ней готов.
– Да уж, могу себе представить! Как же ты перебрался через мытарства?
– Не спрашивай! Я так и не прошел их до конца, и бесы сбросили меня в ад.
– Подожди ка… А откуда ты знаешь, что у меня есть дедушка святой?
– Сама рассказывала.
– Когда? Чего ты мелешь?
– Когда, когда… Совсем недавно, когда мы сидели на балконе нашей виллы, пили вино и ты мне рассказывала о своих райских каникулах…
– Что о?!
– А вот то о! Еще надо посмотреть, кто кому изменял: «Лопоухенький! Лопоухенький!»
– Как тебе не стыдно! К мальчишке ревновать! А откуда ты, собственно, о нем знаешь?
– Анна! Ты что, совсем меня не узнаешь? А уши?
Господи! Да как же… Я обалдело уставилась в лицо своего мужа. Потом с визгом бросилась ему на шею:
– Лопоухенький! Чудище мое ненаглядное!..
Когда я отплакалась и отсмеялась, Георгий Лопоухий спросил:
– Хочешь посмотреть мою работу?
– Конечно!
– Видишь вон там, над входом в церковь, незаконченный орнамент? Это моя работа! Ну, не только моя, конечно… Я пока еще только прямые полоски и зигзаги высекать научился. Видишь, во он там!
Я не смогла различить в сложном орнаменте Жоркины зигзаги, но очень за него порадовалась.
– Замечательный орнамент! Это так здорово, что ты трудишься для церкви. А где ты живешь? У тебя тут есть какой нибудь свой уголок?
– Келья, как у всех. Идем, я тебе покажу!
Мы вышли из церкви в широкий коридор, откуда Георгий провел меня в один из боковых ходов. Этот более узкий коридор был с обеих сторон испещрен неглубокими низкими пещерками. Они не имели дверей и даже ничем не были завешены. В некоторых было темно, в других горели свечи. Проходя, мы видели сестер и братьев, молившихся или просто сидевших в раздумье на каменных скамьях.
– А вот и моя келья, – сказал мой муж, подводя меня к одной из последних келий.
Пещерка, скорее даже просто углубление в каменной стене. В маленькой нише горит тонкая свеча. В противоположной стене высечена скамья, над ней копотью нарисован большой православный крест. Откуда то доносится хоровое пение:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Пели мужские и женские голоса, пели тихо и очень печально.
Значит, вот это будет теперь наш последний дом? Ну что ж, мне он нравится больше, чем все наши с Георгием Лопоухим дома.
Здесь можно молиться, здесь есть церковь.
Может, и Хранитель будет иногда прилетать…
– Мой Ангел ждет меня. Давай пойдем к нему!
– Тебе здесь не нравится?
– Нравится, хотя и непривычно. Но здесь нам жить и жить, я успею еще привык нуть, а вот с Ангелом моим я не знаю, когда теперь увижусь.
– Он что, ничего тебе не сказал?
– О чем?
– Тогда я тоже ничего не скажу. Что ж, идем к твоему Ангелу Хранителю.
Мы вышли из пещеры. Ангел сидел на парапете, свесив ноги над бездной, и ждал меня.
– Простились? – спросил он.
Я похолодела.
– Твой муж что, ничего тебе не сказал? – Я помотала головой.
– Анна! Ты возвращаешься на Землю. В свое тело, в свою жизнь. – Я молчала.
– Ты не рада?
– Не знаю. Это Господь так решил?
– Да. Поскольку твое тело там, в больнице на Земле, продолжает оставаться живым, твой Дед умолил Господа дать тебе возможность вернуться и дожить до естественной кончины. Он просил передать тебе, что это должна быть другая жизнь. Ты теперь зна ешь, какая.
Я кивнула.
– Что же ты молчишь, Анна?
Я еще немного покивала, помотала головой, а потом кое как выдавила из себя:
– Что я могу сказать на это? Только одно. Слава Богу за все!
Ангел улыбнулся. Как я люблю его улыбку! Неужели я на Земле совсем совсем не буду ее видеть, до самой следующей смерти? Ну, тогда я хоть буду стараться, чтобы он всегда улыбался, глядя на меня. Пусть я не смогу этого увидеть, но я буду стараться угадывать, улыбается мне мой Ангел или нет?
– Ну что ж, за твое смирение будет тебе и награда. Мария, подойди к нам, не бойся!
В сторонке тихой стайкой стояли послушники и послушницы, с восторженными улыбками взирая на моего Ангела. И среди них я увидела…
– Мамочка!
Мы кинулись друг к другу, столкнулись, обнялись. Господи, еще и это… Какой же щедрой рукой, – нет, обеими руками! – Ты раздаешь милости, когда милуешь нас!
Оказалось, что мама и Георгий встретились сразу, как только его принес сюда Ангел.
Конечно, они обрадовались друг другу. Мама рассказала ему о нашей встрече в больнице.
Он, конечно же, поведал ей о наших совместных странствиях по адским пустыням и весям.
Можно представить себе, как мама стала молиться о моем вызволении из зыбучих песков!
Я очень обрадовалась, что Георгий и мама вместе, что у них тут маленькая, но семья.
– Мамочка, а я опять возвращаюсь на Землю!
– Я знаю. Смотри, не повторяй прежних ошибок! И молись, молись за себя и за нас. Я надеюсь, что теперь уж ты сумеешь подготовиться к смерти как подобает христианке, и когда придет твой настоящий срок, ты попадешь прямо в Рай, а не сюда.
– Разве здесь так уж плохо?
– О, нет! Конечно, тут нет ни птички, ни былинки, но Господи! – да ведь мы и этой милости не заслужили, чтобы жить в молитве, с церковью, а главное – в стороне от бесов. Вот и ангелы когда никогда нас посещают…
Нашу беседу нарушил странный равномерный стук по дереву.
– Что это, мама?
– Это било, – сказала она. – Это так нас созывают на вечернюю молитву.
Мама простилась со мной и, пряча слезы, пошла в пещерную церковь с другими послушниками.
Георгий подошел ко мне и обнял за плечи.
– Благодаря тебе я оказался здесь. Если бы не ты, меня или бесы сожрали бы в лагере, или я сам ушел бы к озеру Отчаянья и там погиб.
– Ошибаешься, Георгий, – вмешался Хранитель. – Анна спасла тебя от худшей участи. Души бессмертны: те, кого бесы пожирают в одном круге ада, таким образом переносятся ими в другой, еще более ужасный.
– Вот видишь, Аннушка! Как же я буду теперь без тебя? Ты вернешься к жизни и еще, может быть, жить будешь долго долго… но ты не забудешь, не оставишь меня? Ты помни, пожалуйста, что муж женой спасается! Молись там за меня.
– Это ты сам придумал, что муж женой спасается? – спросила я, невольно улыбаясь.
– Нет, это тут так говорят. Скажи, ты сделаешь что нибудь для моего Саши?
– Ты еще спрашиваешь? Если не буду там полным инвалидом, то, как только смогу, поеду к нему в гости. И молиться за тебя буду. Да я теперь из церкви не вылезу! Да я в монастырь пойду! Постриг приму!
– Анна, не увлекайся! – остановил меня Хранитель. – Иди, Георгий, тебе пора на службу. А то она до Второго пришествия на Землю не соберется.
Мы с мужем обнялись в последний раз, и он ушел вслед за моей мамой. Прощай, Лопоухий!
– Пора, Анна! – сказал Ангел
– Ангел мой! Миленький! А мы не могли бы еще немного задержаться и слетать подальше в адские глубины? Не в самые опасные места, конечно.
– Что ты такое говоришь, Анна!
– Мне так хочется хотя бы попробовать разыскать Олафа Рыжебородого! Скажи, это в принципе возможно?
Видал ли кто нибудь когда нибудь растерянного Ангела Хранителя? Я – видела.
– Ну, Анна, с тобой не соскучишься! Такой воспитанницы у меня еще не было! По дожди, я должен получить на это разрешение.
Из складок своей одежды Хранитель достал небольшой круглый предмет, показавшийся мне зеркалом. Он что то в него сказал, но язык был мне незнаком, и потом долго ждал ответа. Наконец ответ, видимо, пришел.
– Летим! – сказал Хранитель и протянул ко мне руки.
Нашего варяга мы нашли, как и следовало ожидать, на берегу моря. Только море это было черное, как мазут, вокруг было сумеречно и голо. Черные камни торчали на берегу, и если бы Ангел не подсказал, я бы не догадалась, что один из них – человек. Он и сам был черен, даже волосы и борода. И красного плаща на нем не было, одни каменные лохмотья. А вот глаз был – один, и на левой руке не хватало двух пальцев.
– Олаф! – окликнула я его. Каменная фигура еще долго оставалась неподвижной, а потом поднялось темное веко и блеснул глаз. Уставился на меня и долго так глядел.
Потом Олаф, с трудом разлепив окаменевшие губы, прошептал:
– Хельга!
– Нет, я не Хельга. Я ее внучка, – незачем было углубляться в подробности генеалогии, он бы не понял.
– А где же Хельга?
– Хельга в Раю.
– Так она… спаслась?
– Да, потому что ее вел Спаситель. Верь в Него, Олаф! Проси Его о спасении! Хельга любит и ждет тебя. Помни: муж женой спасается.
Он снова закрыл свой единственный глаз и погрузился в тяжелый сон. Может, ему теперь приснится Хельга?
– Больше тут ничего нельзя сделать, – сказал мой Ангел Хранитель. – Нам пора, Анна!
Возвращение в полумертвое измученное тело было мучительным и тяжелым. В нем было холодно, тесно и больно. Еще долгие, долгие дни я лежала в том же положении, в каком застигла меня смерть. Умные аппараты заставляли мои легкие и сердце работать, гоня кровь и кислород к дремлющему мозгу. Я терпеливо прислушивалась изнутри к своему организму. Сначала только я уловила собственное трепетание моего сердца, которое начало выбиваться из ритма, навязанного ему машиной. Врачи обнаружили это только через несколько часов. Еще позже я начала дышать самостоятельно. Сознание сначала было тусклым, потом проснулось и оно. Я все вспомнила и открыла глаза. В больнице был целый переполох.
Еще бы: я пролежала в коме почти полгода!
Врачи сбежались и поздравляли друг друга.
Кто то догадался поздравить и меня. Когда я смогла говорить, я первым делом попросила:
– Пожалуйста, пригласите ко мне русского священника.